Долбаные города - [23]

Я говорил лихорадочно, и взгляд Леви пытался зацепиться за мой, я понял, что стою слишком близко к нему, но Леви не отстранял меня.

— И что ты предлагаешь? Дедукция? Индукция?

Я пощелкал пальцами, повторил его слова, а затем сказал:

— Леви, что обожал Калев?

— Теперь уже не знаю. Убивать людей, наверное.

— Шутка в стиле меня. Хвалю. Он обожал «Шерлока».

— И? А мне нравится «Игра Престолов».

— Странно, что умер он, а не ты. Так вот, Калев знал, что уходит. И если так, он хотел бы поговорить с нами.

— Он мог поговорить со мной в любой момент.

— Может, Калев хотел поговорить со мной. Или просто не мог сделать этого напрямую. Мы пойдем к нему домой, и мы узнаем, почему все так. У всего ведь есть причина, Леви?

Я спросил так отчаянно, что Леви вынужден был согласиться.

Неопубликованное: Спиральки

Уже стемнело, когда мы встретились с Эли, ошалевшим от душной закусочной, и пошли к Калеву. Эли сказал:

— Да, ну конечно, блин, да, его родителям грустно — ну просто жесть.

А я подумал, что Эли просто не хочет возвращаться домой, и не хочет быть один, и все такое прочее, и я понял его. Мы пошли в сторону дома Калева, и чем дольше мы шли, тем теснее прижимались друг к другу, и вот дорога уже казалась широкой. Пошел снег, и его хлопья, оранжевые в свете фонарей, ложились на наши шапки, присыпали крыши домов и машин, придавая всему странное, сказочное очарование. Ахет-Атон стал совершенно рождественским. Я подумал: мы так прижимаемся друг к другу, чтобы, впервые, оставить место для Калева, или просто так похолодало, а, может быть, нам тревожно. Не было возможности выяснить — мы молчали. Я думал: эй, мир, чего же ты такой сложненький?

То есть, вот Макс Шикарски, ему повезло родиться в самой богатой части земли, он наслышан о настоящих страданиях, о тех, кому не хватает лекарств и хлеба, кто умирает в тюрьмах и под бомбами. А с Максом Шикарски — все хорошо. Он, значит, чокнутый малость, не слишком богат, но смерть от голода и подавляющего большинства болезней ему не грозит. Макс Шикарски может позволить себе заниматься всякой хренотой целыми днями, и тем самым удовлетворять свою потребность в самореализации. Пирамида Маслоу Макса Шикарски обладает крепким фундаментом, она достроена — от основания до верхушки.

И ему нечего бояться в будущем, кроме, разве что, террористов или рака легких, но об этом всегда можно забыть на долгое, долгое время.

Почему тогда Макс Шикарски вообще все еще способен испытывать настоящую боль? Почему он не стал овощем, одним из симпатичных, с блестящими боками, журнально-привлекательных овощей, расфасованных по пакетам в супермаркете?

У Макса, конечно, есть шанс опуститься и лет через пятнадцать тоже ждать, сидя на кухне по восемь часов, пока подействует «Золофт».

Но сейчас я чувствовал себя таким живым, что мне было противно. Я так привык быть просто зрителем, и в этом смысле мне совершенно не нравилось выходить на сцену. Раньше я думал: как много в мире боли, и что это очень страшно, просто невыносимо несправедливо быть счастливым здесь и сейчас, когда кто-то умирает в невыразимых мучениях.

Теперь же меня посетила простая мысль: у каждого есть пятнадцать минут славы, когда больно, и больно невероятно, и тогда уже все остальные — просто зрители, а у тебя болят от софитов глаза, и тебе невыносимо жарко.

У меня уже бывали депрессивные эпизоды. В основном, я лежал на диване и трогал свой член, пытаясь передернуть на «Лики смерти», ощущая себя неспособным ни на что реальное и значимое. Вот эта предельная пассивность, ужасная бессмысленность любого действия и казалась мне несчастьем. На самом деле она была ничем. Не ничем по сравнению с, а просто ничем. Отсутствием.

Теперь я правда чувствовал боль, и она билась во мне, как злая птица, не желающая сидеть в клетке, и я понял, что не могу ее выпустить, что у меня нет ключа, и что я боюсь этой птицы, боюсь, что она расклюет мне руки или глаза.

Наверное все, как и всегда, решалось словами, но на этот раз нужных у меня не нашлось. Мы шли, и становилось все холоднее. В небе над нами высыпали звезды, похожие на далекие снежинки, еще не спустившиеся вниз.

Мы проходили одинаковые, благополучно-белые дома, и искали тот, на котором в этом году никаких гирлянд не будет, и в окно елку с хрустальной звездой над ней никто тоже не увидит.

Интересно, подумал я, соседи Калева до сих пор говорят о нем за ужином, и вздыхают так тоскливо, цокают языками, и изрекают вечные мудрости вроде:

— Вот это, мать ее, жизнь. Никогда не угадаешь.

Тут патетическая затяжка отца семейства, дети, смотрящие в свои тарелки, мать, думающая о том, что завтра надо взять машину и сгонять к собственной матери, ведь жизнь так скоротечна. Сцена так себе, но зато позволяет ненадолго забыть о налогах и сокращениях.

Эли сказал:

— Но мы ведь поддержим их, и все такое прочее?

— Это придется делать тебе. Я готов поддерживать только мамку Леви.

— Да заткнись уже, придурок!

— Именно таким образом называет меня господин, который тратит все свои карманные деньги на биодобавки для правильной работы сердца?

— На антиоксиданты, Макси, если ты хочешь умереть в сорок лет, я тебе мешать не собираюсь, но постараюсь протянуть тут как можно дольше.