Документы забытой памяти - [18]

Музей, в который мы попали, не вошел еще в перечни туристических маршрутов, и поэтому в его залах сохранилось патриархальное спокойствие. Мы медленно передвигались вдоль ряда картин. Я словил себя на том, что уже не смотрю на холсты, а просто читаю на табличках имена авторов. Картины висели почти вплотную друг к другу. Раздражало еще и то, что между ними были втиснуты экспонаты из коллекции чугунного литья: пики, розетки, картуши. Я повернулся к Леночке.

– Все, больше не могу. Насыщен искусством под завязку, да еще эти алебарды!

Сквозь музейный шепот за спиной пробилась знакомая русская речь:

– И за что они платили миллионы? За эту мазню? Я бы смог нарисовать лучше. Ну вот это я еще понимаю. Художник Пушкин – наверное, правнук поэта.

Я не выдержал и обернулся.

– Не Пушкин, а Паскин. И не правнук Александра Сергеевича, а такой же русский еврей, как и вы, только талантливый.

– Да что вы говорите? Маня, ты слышишь?

Я понял, что надвигается искусствоведческая дискуссия, и нужно смываться. У входа пришлось пробираться сквозь строй вновь прибывших любителей прекрасного. Я подумал, что мы хорошо сделали, приехав пораньше. И тут нас нагнала Маня со своим любознательным супругом.

– Я извиняюсь, – учтиво начал он. – Вот вы все знаете. Вы, наверное, будете художник.

– Почему буду? – удивился я. – Я уже есть.

– Это у нас так говорят. Слышишь, Маня – это художник. Вы мне как раз и нужны. Вернее, мне нужна картина. Good picture. О’кей? Ничего, что я говорю по-английски?

– Не страшно.

– Я бы сам нарисовал, да у меня времени нет.

– Да, мы уже усвоили, что рисуете вы лучше Паскина. И в какой же области вы трудитесь?

– Я мужской парикмахер, мастер высокого класса. Barber, если вы слышали. Впрочем, с вашей прической…

– Спасибо за комплимент. И какую же сумму вы готовы уплатить за картину? – Я знал, что это самый быстрый путь к завершению бесплодной беседы.

– Для тебя это очень хороший дил. Все очень просто. Я тебе объясню, что где нарисовать, – он неожиданно перешел на «ты». – Если это будет большая картина, раскрашенная масляными красками, я тебе отстегну 100 баксов.

– Отлично. Приезжай сюда в следующее воскресенье – подберем что-нибудь покруче Паскина. Кстати, твоя жена любит подсолнухи Ван Гога?

– Конечно.

– Я так и думал. Так до следующего воскресенья на этом месте.

– А дома нельзя?

– Исключается, – твердо ответил я.

– А телефон?

– Телефон засекречен в связи с большим наплывом несознательных заказчиков.

Цирюльник – любитель живописи остался в полном недоумении.

… На улице вместо обещанного дождя ярко светило солнце. Птицы звонко щебетали на проводах и с восторгом гадили на машины, вереницей выстроившиеся вдоль бровки тротуара. Между машинами сновали очень плотные и очень смуглые дамы в черных мундирах – транспортная служба города. Я вспомнил, что в Париже их называют «баклажанами» за сине-фиолетовые костюмы. Интересно, на какой овощ похожи их американские коллеги? Плечистые девушки ловко засовывали штрафные тикеты под дворники на лобовых стеклах машин. Музей не имел паркинга, вдоль всей улицы висели запрещающие знаки, но это не смущало любителей живописи. Все равно деваться было некуда. Я запарковался на одной из боковых улиц. «Да, дорогой доктор Альберт Барнс. Вы все предусмотрели, и здание музея заказали по своему вкусу французскому архитектору Крету, и картины накупили у французских мастеров и парижских моршанов, и разбавили коллекцию антиквариатом, и вытащили на недосягаемую высоту местечкового еврея Хаима Сутина, а на паркинге вы споткнулись. Кроме того, вы удачно завещали все это богатство европейского искусства афро-американскому университету, руководство которого было в восторге, но не совсем понимало, что со всем этим делать».

– Объясни мне, – спросила Леночка, – почему картины развешены вплотную? Что, у них запасников нет?

– Запасники есть, да так все-таки нагляднее их плачевное состояние. Они ведь все время жалуются на нищету, просят деньги на расширение, на реконструкцию, на благоустройство, на канцелярские двухтумбовые столы, чтобы их бухгалтеры не ставили компьютеры на антикварные бюро. Жертвуют им немало, да и нахлебников у них, очевидно, достаточно. А вот и наш лимузин.

Мы подошли к нашему скромному «плимуту». На лобовом стекле торчала бумажка.

– Видишь, все-таки не избежали тикета. А, нет! Это просто вежливый хозяин дома в последний раз убедительно просит не ставить здесь машину, так как он не может выехать. Представляю себе, как ему надоели посетители музея. Итак, мы сэкономили 15 долларов.

Я вырулил на Сити Авеню.

– Почему такая тяга к импрессионистам? – поинтересовался я. – За последние полгода выставка Монэ, выставка Ван Гога, выставка Сезана, не говоря уже о «Барнс Фаундэйшн».

– Легко объяснимо, – Леночка улыбнулась. – Это мощный ажиотаж, созданный аукционами «Сотби», «Кристи» и иже с ними. Широкая реклама, дикие цены, которые все время растут. Каждый покупатель картины чувствует себя и знатоком, и меценатом, и счастливым обладателем сокровища. Простым смертным, коих мы видели у входа, недоступен этот пир души и счастье обладания ценностями человечества. Но… – она сделала небольшую паузу, – но когда этот посетитель приходит в Museum of Art или в Metropoliten Museum, ему показывают Рембрандта, Хаальса и Вермеера, говорят, что это бесценные произведения, он преисполняется почтения, делает умную физиономию, прикладывает руку ко лбу козырьком, как Чапаев, щурится, цокает языком и вообще выражает полное понимание и ведет себя прилично.