Доктора флота - [7]

В 1933 году Пашка, как все, ходил в очереди за хлебом. Ему на ладони писали химическим карандашом номер. А если вместе с хлебом по талонам давали сахар или колбасу, то закатывали рукав и номера писали на всей руке.

От бесчисленных забот, неудачной семейной жизни, тяжелой работы мать сделалась сварливой, психованной. Чуть что не по ней — хватается за скалку. А когда к ним пришла учительница и сообщила, что Пашка пять дней не ходит в школу, мать весь вечер молчала, а перед сном сказала неожиданно спокойно, не повышая голоса:

— Ты знай, сынок, если учиться бросишь — повешусь. Незачем тогда будет жить.

Пашка поверил. Она такая. Слов на ветер бросать не станет. Ему стало жаль мать. Подошел к ней, тронул за руку, сказал:

— Живи, мам. Не брошу школу.

Но дома все равно бывать не любил. Только войдешь в комнату, мать сразу какое-нибудь дело придумает. То вынеси, то принеси, то прибей. И в школе скукота. Одна химичка интересно рассказывает. На остальных уроках зевал, мучился, с нетерпением ждал звонка. После седьмого класса Пашка не выдержал и убежал из дома. Доехал с пересадками до Харькова. Там его встретила милиция. Сначала держали в комнате для беспризорных, выспрашивали, откуда он. Но, ничего не добившись, направили в детдом в город Змиев. Через неделю Пашка сбежал и оттуда.

Прошло лето. Холодными стали ночи. Надоело болтаться на вокзалах, мерзнуть, голодать. Тогда он вернулся в Ленинград. Вошел в квартиру невероятно грязный, завшивленный, в чирьях.

— Пашенька, сыночек мой! — вскрикнула мать. — Думала, погиб ты, под поезд попал.

А зимой 1938 года Пашка на катке познакомился с Валентином. И тот привел его в «малину».

В «малине» все было интересно. Обставлена она была с восточной роскошью. Пол и стены закрыты коврами, висели старинные сабли и кривые турецкие ятаганы, стояла старинная китайская складная ширма с вытканным красным шелком крадущимся тигром среди зеленовато-желтых зарослей бамбука. На полу шелковые подушки с диковинными рисунками, патефон с набором пластинок. Собирались вечерами, пили вино, курили папиросы «Дюбек». Иногда Валентин доставал из золотого портсигара и давал покурить настоящего опиума. От него сладко кружилась голова и все окружающее виделось в голубоватом тумане. Чем не жизнь?

В душе Пашка был романтик, фантазер и в «малине» чувствовал себя как в пиратском логове из книги Луи Жаколио, которую прочел несколько лет назад. Пресная жизнь была не для него. Ему нужны были ощущения острые, свежие. Но воровать Пашка не любил. Не то чтобы боялся залезать в чужие квартиры, страха у него не было, хотя там могли ждать всякие неприятности: милицейская засада, вооруженные топорами хозяева. Но чувство самосохранения подсказывало: «Зачем тебе лезть? Пусть лезут и попадают в тюрьму другие. Например, Заяц». Заяц был прирожденным вором, этот большеротый, с выбитыми в драке передними зубами, долговязый парень, и Пашка не сомневался, что не сегодня, так завтра он обязательно угодит за решетку. Лично у него не было ни малейшего желания попадать туда.

— Трусишь, Косой? — спросил его однажды Валентин.

— Нет, неохота просто.

— Привыкнешь. Для этого время нужно.

Валентин не был похож на босяков, которых немало встречалось на улицах — грудь нараспашку, чуб на самые глаза, во рту блестит фикса — золотой зуб, а под полой пиджака болтается финка в мягких ножнах. В драповом пальто и сером кепи он был похож на интеллигента. Еще несколько лет назад Валентин был студентом, собирался стать учителем. За что его выгнали из института и продержали год в тюрьме — не знал никто, даже Помидора. Он выдавал себя за инженера или за научного работника и часто для маскировки носил под мышкой рулон с чертежами. Валентин физически был сильнее всех в шайке. Его боялись и слушались беспрекословно. Иногда он напивался и тогда, лежа с Помидорой в обнимку на ковре, звал:

— Косой! Душа песни просит. Уважь атамана.

Пашка медленно трогал струны гитары. Длинные руки атамана, его сутулая спина, чрезмерно широкие плечи вызывали у Пашки странное чувство — смесь восторга и брезгливости. «Орангутанг, — думал он. — А умный, черт. И голосом говорит тихим, не любит, когда пацаны ругаются. Любого перехитрит, если надо».

Дорога в жизни одна,

Ведет нас к смерти она, —

пел Пашка любимую песнь атамана. Валентин негромко подпевал, а Помидора бросала на Пашку короткие восхищенные взгляды.

Воскресным утром в конце апреля, когда Пашка еще спал, мать гладила ему брюки. В кармане обнаружила три пары часов. Сразу все поняла. Схватила скалку, кинулась к сыну.

— Убью! — кричала она. — Ворюга проклятый! Чуяла душа, что бандит растет.

Пашка едва убежал из дома, а когда появился через два дня, узнал от соседей, что мать наложила на себя руки, но ее вытащили из петли и сейчас она в больнице.

Он пришел к ней в палату, сел на кровать. Мать молчала, смотрела на него, потом отвернулась к стене, заплакала. Впервые Пашка заметил, какое у нее постаревшее лицо, худые плечи, большие, в набухших венах мужские руки.

— Мам, — сказал он, трогая ее за плечо. — Выписывайся домой. Завязываю.

В тот же день Пашка разыскал Валентина и они зашли в пивную у Балтийского вокзала.