Доктор Живаго. Размышления о прочитанном - [3]

Нет, отстраненность доктора Живаго от тех событий, которые сотрясают страну, — это совсем не нейтралитет по отношению ко всем разноцветным лагерям. Впрочем, искать какие бы то ни было обоснования этой отстраненности в характере, в социальном происхождении, воспитании, убеждениях героя или даже в логике самих исторических событий было бы ошибочно. Ошибочно, потому что она обусловлена не столько позицией героя, Юрия Андреевича Живаго, сколько позицией самого автора, Бориса Пастернака. И даже не позицией, то есть тем, что в принципе может быть пересмотрено им же самим, — чем-то гораздо более глубоким, фундаментальным, ибо здесь мы имеем дело с Credo, с Символом Веры автора. Здесь мы вступаем в область великих нравственных абсолютов. Вспомним: "На том стою и не могу иначе". Именно это "На том стою…" подвигнуло Лютера противостать Риму, именно это "На том стою…" подвигнуло Пастернака открыто противостать еще не подвергнутой пересмотру идеологии воинствующего сталинизма.

Человек-винтик — это один из краеугольных камней идеологии сталинского режима, изыми его — и разрушится многое. Вот этому основополагающему постулату тоталитаризма (впрочем, не только идеологическому постулату, но и вполне практическому принципу тоталитарного правления) Пастернак противопоставляет выношенное двумя тысячелетиями христианства — и всей своей жизнью! — утверждение самоценности любой отдельно взятой личности, утверждение равенства каждого человека всему обществу, если не сказать всему человечеству в целом.

Через эту отстраненность героя, через рядоположенность судеб огромной страны и маленького скромного доктора утверждается равенство этих величин перед лицом Неба, ибо именно Небу в конечном счете равнозначно то начало, к которому в своем читателе апеллирует, наверное, каждый автор. Личность простого доктора становится какой-то равнокосмической силой, вполне способной заслонить собою судьбы целого народа, рождение нового мира… Но — и это чрезвычайно важно — вовсе не потому, что доктор Живаго являет собой какую-то "демоническую" личность, вроде Сократа, или, скажем, Цезаря, или потому, что его жизненный путь — это что-то судьбоносное, как судьбоносны пути людей, оказавшихся на самом перекрестье исторических событий и волей или неволей повлиявших на них. Правда, он поэт. Поэт, что говорится, Божьей милостью. Об этом свидетельствуют оставшиеся после него стихи. Но вместе с тем поэт, трагически несостоявшийся: дарование, обнаруживаемое его стихами, — это сгинувшее дарование, ибо талант такого масштаба не может, не имеет права ограничиться одной тетрадкой. "Душа обязана трудиться и день и ночь, и день и ночь." Доктор же, напротив, постепенно опускается. Да и жизнь он проживает совсем скромную, в сущности малозаметную, никак не влияющую на судьбы своего народа.

Нет, равнопорядковость этих величин являет собой не абстрактно-логический принцип, но нравственный постулат! Обратимся к самому Пастернаку.

"В одном случае по велению народного вождя, патриарха Моисея и по взмаху его волшебного жезла расступается море, пропускает через себя целую народность, несметное, из сотен тысяч состоящее многолюдство, и когда проходит последний, опять смыкается и покрывает и топит преследователей египтян. Зрелище в духе древности, стихия, послушная голосу волшебника, большие толпящиеся численности, как римские войска в походах, народ и вождь, вещи видимые и слышимые, оглушающие.

В другом случае девушка — обыкновенность, на которую древний мир не обратил бы внимания, — тайно и втихомолку дает жизнь младенцу, производит на свет жизнь, чудо жизни, жизнь всех…

Какого огромного значения перемена! Каким образом небу (потому что глазами неба надо это оценивать, перед лицом неба, в священной раме единственности это свершается) — каким образом небу частное человеческое обстоятельство, с точки зрения древности ничтожное, стало равноценным целому переселению народа?

Что-то сдвинулось в мире. Кончился Рим, власть количества, оружием вмененная обязанность жить всей поголовностью, всем населением. Вожди и народы отошли в прошлое.

Личность, проповедь свободы пришли им на смену. Отдельная человеческая жизнь стала Божьей повестью, наполнила своим содержанием пространство вселенной…"

Или вот: "Сказочно только рядовое, когда его коснется рука гения. Лучший урок в этом отношении Пушкин. Какое славословие честному труду, долгу, обычаям повседневности!.. Изо всего русского я теперь больше всего люблю русскую детскость Пушкина и Чехова, их застенчивую неозабоченность насчет таких громких вещей, как конечные цели человечества и их собственное спасение. Во всем этом хорошо разбирались и они, но куда им было до таких нескромностей, — не до того и не по чину! Гоголь, Толстой, Достоевский готовились к смерти, беспокоились, искали смысла, подводили итоги, а эти до конца были отвлечены текущими частностями артистического призвания, и за их чередованием незаметно прожили жизнь, как такую же личную, никого не касающуюся частность, и теперь эта частность оказывается общим делом…"

Равнозначность, равнопорядковость судеб целого народа и скромного доктора подчеркивается и структурной тканью романа.