Доктор Живаго. Размышления о прочитанном - [2]

Но нет, позиция доктора — это совсем не позиция знакомого всем временам и народам обывателя, для которого "его хата" действительно всегда "с краю". Для этого Юрий Андреевич слишком порядочен (впрочем, можно ли быть "слишком" порядочным?). Да и не в традициях русской интеллигенции, полувековой болью которой стоял вопрос: "Что делать", отгораживаться от всего происходящего в мире. И уж тем более от того, что непосредственно касается исторических судеб своего отечества.

Правда, в этой, скорее головной, умственной боли, в скорее абстрактной умозрительной позиции, чем в практическом противостоянии чему бы то ни было, тоже скрыта какая-то отгороженность, отстраненность. Но все же не отгороженность обывателя, объятого страхом даже не за свою жизнь (как раз это-то можно и понять и по-человечески простить), а просто за свое благополучие. Отстраненность интеллигента имеет совершенно иную природу. Человек мысли, самим укладом своего бытия часто неспособный к каким-то практическим шагам за пределами его профессиональной сферы, он не отгораживается от действительности, но — абстрагируется от преходящего, случайного, материального. Его отстраненность — это простое погружение в сферу умственного, идеального. Другими словами, в эпоху глубоких социальных потрясений — в сферу того, что является для него подлинной и единственной реальностью. Ведь реальность для него — это совсем не то, что можно, так сказать, пощупать; действительно, — гласит старая, восходящая к Гегелю, философская максима, — только разумное, то есть только то, что имеет нерушимое логическое или нравственное оправдание. Беснующаяся же стихия материальных сил, вдруг выплеснувшихся на улицы, для него — какая-то абсолютная трансценденция. Трагедия полутора миллионов русских интеллигентов, оказавшихся в эмиграции, из-за неспособности понять происходящее, свидетельствует это. Поэтому даже в отстраненности интеллигента можно (и должно!) видеть прямую сопричастность происходящим событиям. И даже более чем сопричастность — нравственную, духовную инициацию сугубо практического действия даже там, где интеллигент не в состоянии и умозрительно, в абстрактной форме решить этот проклятый вопрос: практическое действие не в одной только России брало свое начало и в интеллигентских исканиях.

Между тем, доктор Живаго — плоть от плоти русской интеллигенции. Поэтому и он должен быть прямо сопричастен всему происходящему в России, но, как и "положено" интеллигенту, нравственно, духовно, а вовсе не в осязаемой форме предметного практического действия.

Но нейтралитетом ли объясняется нежелание доктора встать на сторону одной из противоборствующих сторон? Да и применимо ли вообще понятие "нейтралитет" к доктору Живаго? Впрочем, не только к нему, в данном случае — к русскому интеллигенту "вообще".

Мне думается, что честный нейтралитет возможен для нравственной личности только там, где нельзя отдать предпочтение какому-то одному из противоставших друг другу начал. Нельзя — равно от простого ли незнания истины или, напротив, от провидческого прозрения ее. Нейтралитет, если речь идет об отдельно взятом индивидууме, а не о сложном государственном образовании, — это в целом положительное отношение, имеющее в основе прямую невозможность сразу отринуть что-либо одно.

Здесь же герой (впрочем, только ли Юрий Андреевич Живаго?) должен равно отрицательно относиться к обеим сторонам, насилующим несчастную Россию. Причем "отрицательно" сказано слишком мягко, слишком академично, что ли. Для него должно быть абсолютно неприемлемо насилие, развязываемой как той, так и другой стороной, насилие, в котором и белые и красные, казалось, состязались друг с другом. (Речь идет здесь не о решении проклятого вопроса о том, на чьей все-таки стороне была историческая справедливость, но об отношении героя — вспомним, еще совсем недавно опального романа — к тем началам, взаимодействие которых в конечном счете и отливается в линию исторической закономерности.) Неприемлемо, если так можно выразиться, органически, ибо для интеллигента, выросшего и воспитавшегося в стране, где за предыдущее столетие(!) число осужденных к смертной казни насчитывало всего несколько десятков человек, террор такого масштаба мог быть неприемлем только органически. (Вспомним и другое: за годы революции и Гражданской войны только абсолютное сокращение численности населения составило порядка 13 миллионов человек.) Проклятье опричнины Иоанна Грозного осталось в далеком прошлом, гроза якобинского террора отгремела где-то за тридевятью границами. Поэтому для человека, воспитанного на Чехове и Достоевском (и на пугале Робеспьера тоже! впрочем, это еще вопрос, возможен ли Достоевский в истории, не знавшей Робеспьера?), в сущности обе силы — точно так же, как для европейца все китайцы на одно лицо, — должны быть неотличимы друг от друга. Цвет террора не мог служить оправданием ни одной из них.

Здесь мы сталкиваемся с активным неприятием террора любого цвета. Правда, "активным" — лишь в той мере, в какой активность вообще свойственна человеку духа а не практического действия, то есть здесь это — лишь какое-то отвлеченное, умственное неприятие, неприятие в той зазеркальной обыденности сфере реальности, в которой, собственно, и растворено подлинное бытие интеллигента. Но следует учесть, что неприятие чего бы то ни было здесь, в сфере духовной действительности, — это не только его абстрактное схоластическое ниспровержение, но и прямое нравственное отторжение. А нравственное отторжение способно противостать уже вполне материальной силе, ибо именно нравственное отторжение в конечном счете и инициирует практическое действие. И это уже не только в России.