Доктор Живаго. Размышления о прочитанном - [10]

Не будем касаться логической стороны этих построений (кстати, с логической стороны они совершенно безупречны, но чтобы понять это необходимо владеть довольно сложным и тонким инструментом философских и математических категорий). Отметим другое: в этих построениях, ведущихся почти на пределе абстрагирующей возможности человеческого сознания, Бог предстает началом, интегрирующим в себе высшие нравственный ценности человека. Поэтому служение Богу становится неотделимым от служения человеку — и наоборот. Не случайно именно здесь проходит линия соприкосновения двух идеологий, и на этой линии материалистическое и теологическое понимание предмета, продолжая полностью отрицать свою противоположность, по существу взаимообогащают друг друга. Мы имеем в виду то обстоятельство, что именно в этом пункте теология, как кажется, подходит ближе всего к материалистическому пониманию существа Бога как отчужденной от человека совокупности доведенных до абсолюта чисто человеческих качеств.

Но что такое интеллигент в этом мире, где нравственное совершенство человека существует только как идеал, как некоторое едва ли достижимое начало, как атрибут трансцендентной сущности?

Человек, занимающийся преимущественно умственной деятельностью? Но чем тогда отличается простой каменотес от скульптора? "Головой" работает и первый: плохой архитектор отличается от хорошей пчелы, — говорил Маркс, — тем, что он заранее построил дом в своей голове. Заранее в своей голове строят свой "дом" и каменотес и скульптор. А если говорить о чисто физических затратах, то здесь у художника они оказываются вполне сопоставимыми с затратами чернорабочего. Энергетические же затраты "блистательной, полувоздушной" танцовщицы превосходят затраты едва ли не подавляющего большинства представителей чисто физического труда — так что же, и она не интеллигент?

Творчество? Но если проводить градацию по линии, отделяющей творческую деятельность от репродуктивной (то есть способной лишь добротно воспроизводить что-то созданное другими), то исчезнет всякое отличие художника от ремесленника. Ведь и ремесленник способен подняться до шедевра (кстати, и само понятие шедевра берет свое начало все в том же ремесленническом, но вовсе не в художническом мире). Между тем всегда существует вполне уловимое отличие ремесленника от подлинного художника, пусть даже и не отмеченного печатью большого таланта.

Определение, по-видимому, заключается в том, что интеллигент никогда не создает вещность: зримая вещь для него не более чем простое средство выражения выстраданных им истин. Ведь в конце концов и образ Мадонны — это просто покрытая красками доска или обработанная глыба бездушного мрамора. Но вещное ли начало, скажем, Владимирской Богоматери позволило ей стать охранительницей русской государственности? Вещное ли содержание Сикстинской Мадонны вызывает катарсис? Доступная ли осязанию плоть сюжета формирует собой художническую тайну самого "Доктора Живаго"?

Вещь создает ремесленник. Это для него существует только гармония материала, независимо от того, что именно представляет собой этот материал: слово или камень. Ремесленник, воплощая эту, провидимую им, гармонию, может возвыситься до той грани, за которой начинается подлинное искусство, но перейти ее он не в состоянии. Ремесленник — это всегда только ремесленник, и не важно, кто он: водопроводчик или академик.

В России интеллигент — это всегда Мессия. В крайнем случае — миссионер. И русская традиция понимания этого, пришедшего к нам из далекой заграницы, но ставшего исключительно русским, понятия позволяла обнимать им и рядового земского врача и "властителя дум"-поэта. (Но, будем же справедливы, позволяла и категорически исключать из его содержания людей, составлявших гордость российской культуры.)

Между тем и революция в глазах русского интеллигента — это на протяжении почти полустолетия земное воплощение нравственного идеала, праздник осуществления мечты о царстве вечного согласия и любви. Вспомним вот это, вскользь упоминаемое и Пастернаком, блоковское:

 "И пусть над нашим смертным ложем,

 Взыграв, взовьется воронье,

 Те, кто достойней, Боже, Боже,

 Да узрят царствие Твое!"

Так может ли человек, смыслом служения которого является именно это царствие, быть против его прихода?

Роман протягивает почти зримую нить преемственности от первых интеллигентов апостолов и евангелистов к доктору Живаго, последнему в этом гибнущем мире интеллигенту-хранителю тайны запечатленной ими проповеди нравственного обустройства вселенной. Между тем уже у самих евангелистов явственно прослеживается убеждение в скором, очень скором утверждении Царства Божьего на земле. Правда, в основе этого убеждения лежит скорее мечта, скорее простое и понятное человеческое нетерпение, нежели действительное провидение истории (и девятнадцать столетий непрерывной "работы" во имя ее осуществления лишь подтверждают это), но именно земное нетерпение, черта, столь близкая и понятная нам, именно эта ничем в сущности не подтвержденная — и неподтверждаемая — вера доказывает не только их отношение к новому закону, который они несут в мир, но и готовность до последнего служить его утверждению здесь, в этом мире. Так может ли доктор Живаго, преемник апостолов и евангелистов, быть против революции?