Доктор Живаго. Размышления о прочитанном - [12]

Именно поэтому было бы ошибкой искать и рациональное объяснение для необходимости расставания Юрия Андреевича и Лары. Уход Лары — это часть общей глобальной катастрофы, в которой гибнет весь мир. Уход Лары — это гибель целого континента, но рушится этот континент не вследствие каких-то поддающихся верифицируемой материальностью регистрации глубинных тектонических процессов, — причинная связь здесь столь же иррациональна, сколь иррациональна и сама причина. Этот континент должен был обрушиться, как под влиянием иррациональных метапричин должно было рухнуть все вокруг доктора Живаго, — что послужит непосредственным "спусковым крючком" катастрофы, в сущности совсем не важно. Отсюда и любое рациональное объяснение случившегося разрыва было бы неверным, было бы в лучшем случае лишь простой видимостью объяснения.

Примечательно, что эта, почти вселенская, катастрофа, которая в конечном счете захватывает и его самого, не вызывает в душе доктора Живаго ни гнева, ни озлобления, ни даже простой обиды на тех, чьими руками уничтожаются все ценности его мира. Правда, в романе зачастую даются весьма нелестные характеристики тем, кого литературная традиция социалистического реализма привыкла возводить на пьедестал: "…выяснилось, что для вдохновителей революции суматоха перемен и перестановок единственная родная стихия, что их хлебом не корми, а подай им что-нибудь в масштабе земного шара. Построения миров, переходные периоды это их самоцель. Ничему другому они не учились, ничего не умеют. А вы знаете, откуда суета этих вечных приготовлений? От отсутствия определенных готовых способностей, от неодаренности." К концу повествования портреты большевиков Тиверзина и Антипова больше напоминают карикатуру. Но все же способность к трезвой оценке, способность никогда не приближаться к той грани, за которой начинаются личные оскорбления, сохраняется. В исторических катаклизмах виноваты вовсе не отдельные личности: "Самоуправцы революции ужасны не как злодеи, а как механизм без управления, как сошедшие с рельсов машины…" И вот: "Если я вас правильно поняла, он произвел на вас скорее благоприятное, чем невыгодное впечатление? — Да, пожалуй. Он должен был бы меня оттолкнуть. Мы проезжали места его расправ и разрушений. Я ждал встретить карателя солдафона или революционного маниака душителя, и не нашел ни того, ни другого. Хорошо, когда человек обманывает ваши ожидания, когда он расходится с заранее составленным представлением о нем".

Нет, гнева в душе доктора Живаго нет. Но в чем же причина такого примиренчества? Вглядимся, ведь это только Юрий Андреевич Живаго под влиянием, может быть, вставших перед его глазами картин, вызванных из памяти именем Стрельникова, может бросить укор тем, кто отнял у него все — семью, любимую женщину, искусство… Стоящий над своим героем романист отказывается от предъявления обвинительных заключений. Безусловное неприятие террора любого цвета не переходит в обвинение его непосредственных вдохновителей и вершителей. И если у доктора Живаго порой прорываются по-человечески понятные нотки, то Борис Пастернак не берется вершить суд над людьми.

Что же это — недостаток мужества, помешавший еще тогда, в пятидесятых, пройти до конца путь во весь голос поддержанного через тридцать лет обвинения?

И нет ли здесь вопиющего противоречия? Ведь обвинение зла неполно, если оно не разрешается справедливым воздаянием тем, кто его творит. Поэтому должно быть справедливым и обратное: если нет такого воздаяния виновным, нет и осуждения их дел. Но как же тогда с абсолютным нравственным отторжением самой идеи насилия? Ведь это же парадокс, тупик. Или — или, третьего не дано, и неужели то, что, казалось бы, очевидно каждому, неясно Пастернаку? Неужели неясно, что многие, очень многие преступления никогда не были бы совершены, когда бы существовала твердая гарантия возмездия? Неужели неясно, что такая гарантия просто должна существовать, хотя бы вот так, по-бунински:

 "Ангел мести, грозный судия,

 На Твоем стальном клинке иссечен

 Грозный клич: "Бессмертен только Я!

 Трепещите! Ангел мести вечен."

Но задумаемся и над другим. Так уж ли безупречна логика, в силу которой осуждение зла последовательно только тогда, когда предъявлен счет свершившему его человеку? Ведь даже апологету этой идеологемы очевидно, что полное искоренение зла невозможно одним лишь возмездием живому его носителю, во всяком случае нужны какие-то более фундаментальные меры. Но есть и другая, в сущности полярная, логика, вспомним императив, сформулированный отцами церкви еще на самой заре христианства: осуди зло, но прости грешника.

Так где же истина?

Мы уже говорили о том, что в представлении Пастернака человек, отдельно взятая личность — это величина, способная растворить в себе достоинство целых народов. И уж во всяком случае на чашах нравственных весов любая отдельно взятая личность способна перевесить собой языческий идол государства. Но — и это важно понять — такой взгляд представляет собой не столько собственное понимание Пастернака, сколько нормальное представление нормального интеллигента, воспитанного на христианской культуре. Так почему же многим из нас сегодня это равенство кажется чем-то парадоксальным, невозможным?