Доктор Гарин - [14]

— А вот и лучшие девушки вашего города?

— Джонни, мы вас не отдадим!

— Джонни, я тебя не отдам н-никому! — Пьяная жена мэра уже дважды выпила с ним на брудершафт.

— Ну леди, это что… матриархат?

— Мат-т-триархат, да!

Из смертельно раненной кошки-стаи в Джонни полетели букетики. Вопли зазвенели. Но охрана стояла насмерть.

— Джонни, ты готов на рас-тэр-зание? — захохотал секретарь горкома, молодой, черноволосый, носатый Гоглидзе.

— Владимир Сергеич, в вашем городе я готов на всё.

— Во-вва, не дури! — Вся в золоте-бриллиантах, блондинка-жена секретаря ещё крепче приобняла-обхватила звезду.

— Вася, мы едем к нам! Не-ммедленно! — топнула алой остроносой туфлей длинная жена мэра.

Мэр города Прокопенко, коренастый, животастый, губастый, щегольнул плохим английским:

— With pleasure, honey!

— Друзья дорогие, увы, я не смогу. — Джонни вскинул загорелые красивые руки. — Пощадите, Христа ради! Нам завтра лететь у Киïв…

— Перенесём! И концерт!

— Вова, звони Козлову! Пусть переносит!

— Well that… goddamn…that's really… truly not possible, no matter how fuggin' sore I am about it… — Джонни соскользнул на свой канзасский.

— In my Odessa everything is possible! — Мэр поднял толстый-короткий палец.

Но вмешался пьяновато-взъерошенный антрепренёр Анатоль:

— Дамы, товарищи, господа, умоляю вас пощадить артиста! Нам лететь завтра, и завтра же концерт в Киеве, это ответственно, это серьёзно, очень серьёзно!

— И слушать н-не хочу! — Жена резиновой каланчой повисла на Джонни, оплела длинными загорелыми руками, залезая под рубашку.

Но Гоголидзе вмешался:

— Дамы, отпускаем дорогого! Он вернётся.

— Я вернусь зимой.

— С новой программой! — затрясся антрепренёр.

— Н-н-е отпустим!

— Не отпусти-и-м!!

— Ша! — Гоглидзе сделал грозно-решительный кавказский жест рукой. — Артисту нужен отдых, да? Он так сегодня спел, слушай, да?

— Нужен, нужен… — закивал-застонал антрепренёр.

— Нужен! Слегка… — тряхнул золотистыми волосами Джонни и устало рассмеялся.

— Нет, нет, нет! — тискали его дамы.

— Я вернусь… вернусь… — Джонни с улыбкой стал очаровательно выворачиваться из цепких женских рук.

Женщины пьяно и мокро зацеловывали его. Гоглидзе и антрепренёр помогли оторвать их от Джонни. С облегчением он шагнул к распахнутой дверце кадиллака. И тут Ляля рванулась через издыхающую, обессилевшую стаю и чёрные надолбы.

— Ку-у-уда?! — Две железные руки клещами цапнули её.

Рванулась!

Из последних сил.

В одной клешне оставила кусок зелёной блузки, в другой — половину серо-шёлковой юбки. И оказалась перед Джонни. И увидела его тёмно-синие глаза. И золото волос. И вдохнула его запах, запах, запах.

— Джонни, прошу прощения, — выдохнула она из себя воздух, словно перед смертью, прижала худые, тонкие, красивые руки к груди.

— Да, девушка? — Влажные нежно-мужественные губы его устало разошлись.

— Я женщина, — быстро ответила она, борясь, борясь с дрожью в голосе.

— Прекрасно! — рассмеялся он.

— Нам переходят д-дорогу?! — Жена мэра жёстко уперлась длинными руками в узкие бёдра.

— Эй, барышня, вы кто и откуда? — повёл-погрозил густыми бровями Гоглидзе.

— Я не партийка, не нэпманша, не торговка с Привоза и не сы-чи с пляжным косячком, — быстро заговорила Ляля, устремившись гиперболоидами своих зелёных глаз в синие озёра глаз Джонни. — Я поэт. И очень хотела бы поговорить с музыкантом.

— Поэт? — пробормотал Джонни.

Но клешни охраны схватили её, подняли-подвесили над недавно хорошо вымытым асфальтом.

— Прошу вас! — зло воскликнула она на весу.

— Подождите, — бросил он охранникам.

Лялю опустили.

— И о чём же вы… — начал он, но потно-пьяные руки жён хозяев Одессы снова с похотливо-несбыточным воем потянулись к нему.

— Поехали! — Он легко, сильно и чрезвычайно приятно схватил Лялю за плечи, одно из которых торчало в прорехе, и почти вбросил в машину, словно в топку локомотива. — До свидания, товарищи!

Антрепренёр, трясясь, брызжа слюной, раскланиваясь, сел вперёд, к водителю.

Джонни пьяно-очаровательно-проворно влез сам, столкнувшись, сплетаясь с Лялей.

И снова — его золотые волосы. И запах. Запах!

Двери захлопнули.

— Джонни, возвращайся!! — завыли-заревели снаружи потные тела.

— Я вернусь, — выдохнул он в лицо Ляли.

Отстранился. И понял, что она красива.

— Жми! — крикнул-взвизгнул антрепренёр водителю. Хищно-розовый кадиллак рванулся с места.

Мягкий, переливчатый гонг поплыл по коридору, приглашая всех обитателей санатория на ланч.

— Ага… — Гарин закрыл текст.

Встал. Потянулся. Повернул голову на крепкой шее влево до предела, постоял, разглядывая карту Алтайской Республики на стене. Повернул голову до предела вправо. И в который раз увидел сосновый бор, залитый полуденным солнцем. Задрал голову вверх. На потолке висела плоская матовая люстра. Опустил голову вниз. На левом ботинке был кусочек папиросного пепла.

Гарин глубоко вздохнул, развёл руки. Постоял, задержав дыхание. И шумно выдохнул, обнимая невидимый мир руками, прижимая к своей широкой груди.

— Обед, не наделай синих бед, — традиционно произнёс он, топнул левой ногой, огладил бороду, поправил халат и зашагал из кабинета.

В широкой, просторной, залитой солнцем столовой стояли лишь два огромных овальных стола. Синий стол предназначался пациентам, за красным обедали врачи, медсёстры и санитары. Две подавальщицы развозили еду на тележках. Гарин прошёлся по зданию, как он любил делать перед ланчем, и вошёл в столовую, когда уже почти все сидели на своих местах. Кивнув обедающим, он уселся за красным столом между сестрой-секретаршей Машей и Штерном, налил себе стакан горной воды и с удовольствием опустошил его.