Доктор Чёрный - [19]

Шкипер спустился к себе в каюту, а Беляев в сопровождении боцмана направился на бак в матросскую палубу получить койку и место.

— Пока под вахтой, можете спать! — сказал ему боцман на довольно сносном французском языке. — Впрочем, сначала осмотрите помпу и мельницу. Вы станете к ним после полуночи. У нас вахта по шести часов: ничего не поделаешь, народу мало. Наши ребята ничего себе. Только с тем белобрысым, что привёз вас сегодня, держите ухо востро. Он эстонец с русского берега. Мерзавец порядочный! Ну да мы с ним, слава Богу, в последний рейс едем. В Риге контракту срок.

Беляев поблагодарил словоохотливого боцмана и пошёл наверх к ветряной мельнице, служившей приводом к помпе. Беляев в несколько минут освоился с несложным механизмом.

«Лавенсари», под бизанью и кливерами, отошёл довольно далеко с рейда, в глубине которого мерцала целая куча разноцветных огней.

Люди разошлись по марсам и реям. С треском и хлопаньем развёртывалась слежавшаяся за неделю стоянки парусина, и через несколько минут с мачтами, одетыми с ног до головы, «Лавенсари», с шипом взрезавший воду красиво выгнутым носом, ходко пошёл вперёд.

XIII

Беляев освоился с жизнью на корабле даже для себя самого неожиданно скоро.

Он отстаивал вахты у мельницы и у штурвала подручным, как заправский матрос, и когда, сменившись, он залезал в свою узкую койку с жидким, брезентовым тюфячком, она казалась ему мягкой, как пух, и уютной, как гостиная фешенебельного дома.

Правда, в первые же сутки, когда в открытом море шквалистый зюйд-вест развёл крупную зыбь и «Лавенсари» лёг в галфвинд, подставляя волне далеко вылезший из воды скуластый бок, Беляев, что называется, ноги протянул от жесточайшей морской болезни и весь день валялся на штабеле мокрых досок наверху, не будучи в состоянии переносить затхлого воздуха матросского жилья и с отчаянием помышляя о том, что такое удовольствие, быть может, предстоит ему каждый день в течение почти целого месяца. Не находись купленный им в Ханге браунинг в каюте капитана вместе с саквояжем, он не задумался бы, пожалуй, пустить себе пулю в эти минуты. Но уже на следующее утро, после того как он очнулся от тяжёлого сна, которым забылся на рассвете там же, под открытым небом, на досках, измученный вконец головокружением и рвотой, он с боязливой радостью ощутил, что чувствует себя совершенно иначе. В первую минуту, когда, закоченевший от холода на ветру, он слез со своих досок, у него снова закружилась голова. Но он чувствовал, что это просто естественная слабость, и убедился, что ощущает отчаянный голод, между тем как вчера для него величайшим страданием было думать о пище.

Он поплёлся в палубу, где матросы уже сидели за большим закопчённым чайником, тщательно умылся, выполоскал рот и с наслаждением выпил, одну за другой, три кружки горячего чёрного кофе с выжатым лимоном.

Он долго не решался дотронуться до хлеба, но в конце концов не одолел мучившего его искушения и съел огромный ломоть, круто посыпанный солью.

Выйдя на палубу, он с ужасом ждал обычного приступа рвоты, пока наконец не убедился, что выдержал с честью обычное для всякого новичка в море испытание, и понял, что ему больше нечего бояться качки.

Он живо заинтересовался корабельной работой и жизнью. Ему не раз приходилось прежде ездить по морю на пароходах. Ездил он из Севастополя в Одессу, а прошлым летом совершил на пароходе прогулку из Петербурга до Гельсингфорса.

Но там обстановка была совершенно иная. На пароходе он ехал барином, не принимая участия в его судьбе и интересах. На «Лавенсари» он чувствовал себя полноправным членом этого маленького плавучего государства, и в те минуты, когда стоял у штурвала или вместе с другими матросами трекал снасть и брасопил реи, его сердце наполняло гордое сознание, что, хоть и в маленькой части, от него зависит судьба и путь большого ходкого судна.

Скоро освоился он и с обязанностями рулевого; через каких-нибудь три-четыре дня, стоя перед качающейся в медном резервуаре буссолью, умело следил за нервными вздрагивающими движениями магнитной стрелки и, к большому удовольствию товарища по вахте, безмятежно дремавшего за штурвалом, в одиночку справлялся с дрейфованием и рысканьем судна.

Вспомнив гимназические годы, когда он состоял в почётном звании взводного на уроках гимнастики, он пробовал забираться по вантам до марса, потом по стень-вантам выше и скоро очутился у самого клотика, а к началу второй недели храбро маршировал вдоль грот-реи без леера.

С матросами он скоро сошёлся, насколько это можно было при условии притворяться французом.

Впрочем, большинство этих бывалых ребят знало хоть по нескольку слов на каком угодно языке. С эстонцем Янсоном, доставившим его на «Лавенсари», Беляев, помня советы боцмана, старался держаться настороже. Но до сих пор белобрысый матрос ничем не оправдал в глазах Беляева нелестной аттестации, данной ему боцманом. Наоборот, Янсон старался, очевидно, отнестись к новому товарищу с особой предусмотрительностью, оказывал иногда мелкие услуги, никогда не задирал, не насмехался над его промахами в работе, как делали, в особенности на первых порах, другие матросы.