Доднесь тяготеет. В 2 томах. Том 2. Колыма - [31]

— И мужиков-работяг не трогай. Предупреждаем!

— Да идите вы!..

Видно, Бычков не внял предупреждениям — через неделю он был убит. Ночью Дубровский и Салов вонзили ему в грудь с двух сторон ножи. Но, видно, дрогнула рука, нелегко резать спящего, и ножи не попали в сердце. Да и крепко здоров был Костя. Он спрыгнул с нар и сбил с ног Дубровского. К ним бросился Салов, схватился с Бычковым. На помощь своему бригадиру поспешил дневальный Шубин и ударил поленом Салова. Салов упал, из головы полилась кровь. Казалось, Бычков уже победил. Но Дубровский нашел в себе силы вскочить и воткнуть Бычкову между лопатками нож. Костя рухнул. Шубин валялся в ногах, моля о пощаде. Но прикончили и его.

Остальные замерли на нарах, не ввязываясь в схватку. Заслышав шум в камере штрафников, сверху прибежали охранники. Загремел засов.

— Не входить! — крикнул Дубровский. — Сейчас здесь лежат два трупа. Ворветесь — будет больше. Требуем уполномоченного и начальника режима.

Лишь после того, как те прибыли, Дубровский и Салов бросили им под ноги ножи.

Стояло то короткое время, когда расстрел был отменен. Поэтому Дубровскому и Салову лишь прибавили срок. Оставили на Бутугыча-ге — страшнее места на Колыме не было. Как особо опасных преступников, перевели в домик с решетками, сложенный из камней под самой вышкой. На работу ходили вместе с нами. Но Дубровский и Салов знали, что по сути они уже приговорены к смерти. Нужен только случай, чтобы с ними расправиться.

Бутугычаг. Одно из лагерных кладбищ. Фото 90-х годов

Первым погиб Салов. Конвойный уговорил его за хорошую работу не идти с «Шайтана» пешком, а вдвоем подняться на бремсберге. Чувствуя недоброе, Салов отказался, но охранники подняли его на смех: «Дрейфишь!»

Его застрелили у штольни за снегозащитной стенкой. Рядом валялся подброшенный нож. «Напал на меня!» — кричал конвойный.

После смерти Салова Дубровский был особенно осторожен. Не отходил из забоя в сторону, не брал протянутый конвойным табак. Ведь табличку «Запретная зона» всегда можно после выстрелов передвинуть. По окончании работы первым подходил к надзирателю и протягивал руки под наручники (в наручниках не застрелят). Вот только не совсем уважительно отзывался о Сталине, как и все блатные, называя его «ус» и делая соответствующий знак над верхней губой.

В тот вечер, когда Дубровский протягивал надзирателю руки под наручники, подбежал конвойный:

— Постой! Такты как называешь великого товарища Сталина? Ус? Ах ты, падла!

И он в упор всадил в Царевича очередь из автомата. Из телогрейки полетели клочья ваты.

— Да я за товарища Сталина жизни не пожалею! — рвал на себе гимнастерку конвойный. Он был прислан к нам недавно. Как догадывались — для спецзадания.

Прошел слух — на Сопку прибывают женщины. И верно, однажды по долине, а потом и по сопке вдоль бремсберга потянулись цветные платочки. Из домов и забоев высыпали мужчины. Одни, изголодавшиеся, кричали им навстречу бранные слова, другие радостное: «Сестрички!»

В основном то были женщины и девушки из Прибалтики — из Литвы, сестры и подруги «лесных братьев».

К тому времени в каторжном режиме наметилось потепление. Выдали постели — матрацы, одеяла и подушки. Разрешили переписку с родными и даже посылки. Иной становилась атмосфера как на производстве, так и в лагере. Меньше свистели палки, человечнее становилась речь.

Во многом это объяснялось и тем, что стало недоставать — как бы это получше сказать — людских ресурсов. Было время, когда для Золотой Колымы ничего не жалели, в том числе и людей. Дал заявку — и пароходы с живой силой от Владивостока (вначале — из бухты Находка, потом — из порта Ванино) двинутся в путь. Теперь людской поток стал убывать. Пришло время беречь людей. Вот и эти женские этапы — прямое свидетельство того, что мужские запасы истощены.

Изменения коснулись также вольнонаемных кадров — от руководителей верхнего эшелона Дальстроя и НКВД до начальников приисков, лагпунктов и ниже. На смену отожравшимся в тылу патриотам, видевшим патриотизм в истреблении людей, приходили фронтовики, хлебнувшие горя и поражений, испытавшие радость побед, завоеванных ими. Это мы ощущали и в простых бойцах.

Вот и у нас на Верхнем Бутугычаге, на Сопке начальником лагеря стал капитан Малеев (прежде командовали сержанты и младшие лейтенанты), прихрамывающий от ранения и ходивший с палочкой. Жена его стала у нас начальником санчасти, и за душевность ее все называли за глаза просто Аннушкой. При ней никто не смел ударить человека, издеваться над ним. Дрожжеваркой, где нужна особо опрятная девушка, Аннушка назначила Стасю, со светлыми вьющимися волосами. Стася рассказывала: «Аннушка спрашивает: ну, как живут дома? Я читаю письмо, плачу, а она тоже плачет, положит руку на плечо…»

Со многими у меня сложились отношения, как с сестрами, и они дорожили этим — Стася, Бенути. У них, у их подруг были милые имена: Лайме, Лайсве, Банга — Счастье, Любовь, Волна. И еще у них были строгие и любящие наставницы — пани учителки. Нигде я не видел, чтобы вчерашние ученицы так трогательно, с уважением относились к своим учителям. Ате в письмах напоминали им о клятве — вернуться на Родину такими же, как уехали, сохранив ей верность и любовь. И в самом деле, они вели себя достойно.