Доднесь тяготеет. В 2 томах. Том 2. Колыма - [29]

Вздохнули: неплохой был парень. Безвредный.

А вот боец за бдительность отпуск получит. И спирт.

Целые годы жизни выпали из памяти, особенно с 1945-го по 1950-й. В основном я провел их в штрафной бригаде. Вначале думал, сижу, как рецидивист: трижды судимый, дважды приговорен к смерти. Оказалось — считался склонным к побегу (все тот «любознательный» на бремсберге!).

Начальник режима так и говорил: «Вот полетят белые мухи — выпущу».

Зимой с Колымы не бегают. Да и летом не очень.

Помню, как я с отчаяния объявил голодовку, требовал, чтобы отправили в Магадан, заранее зная, что это неосуществимо. На каторге, где каждый цепляется за кроху хлеба, затея дикая.

Меня перевели из штрафной в карцер — других одиночных помещений в зоне не было. День на четвертый в камеру ввалилось начальство во главе с оперуполномоченным. Пригрозили, что, если не сниму голодовку, силой отправят на работу.

Наутро вывели на развод. Лег на камни у ворот. Начальник режима приказал:

— Носилки!

Злобно ругаясь, за них ухватились рыжий Уркалыга и вечно жующий смолу Михайлов, известные тем, что за пайку способны зарезать любого. По камням и так нелегко идти, а тут еще с носилками. Трижды, делая вид, что оступились невзначай, меня роняли на камни. Чувствовалось, Уркалыга и Михайлов лишь ждут случая, чтобы сбросить меня в ущелье. А вот и удобное место — тропа шла по самому краю пропасти. Мне показалось, что Уркалыга и Михайлов нехорошо переглянулись. Собрав силы, я резко перекатился через край носилок влево и вскочил на ноги:

— Сам пойду.

Толчками билось сердце. Чувствовал, только что надо мной пронеслось дыхание смерти.

Бригада работала в открытом разрезе. После взрывов вначале сверху ломом сбрасывали крупные камни, затем, растянувшись по склону ущелья, шуровали вниз средние камни и щебенку.

Так загружался бункер, под люком которого стояла вагонетка. По рельсам ее откатывали к следующему бункеру, и так до бремсберга, по которому порода — я уже говорил — направлялась на обогатительную фабрику «Кармен».

— Ослаб, верно, от голодовки? — обратился ко мне в забое бригадир Костя Бычков. — Дам тебе работу полегче. Спускайся вниз к люку, очищай рельсы от камней.

Спустился, очищаю рельсы, раздумывая: откуда такая милость бригадирская? Работенка-то блатная. И вдруг почувствовал тупой удар в спину. Оглушенный им, я быстро отполз в сторону. А сверху летел еще один крупный камень. Взглянув вверх, увидел оскал склонившегося над люком Уркалыги.

— Ну-у здоров, черт! — выругался тот.

Вот и второй раз пронеслось рядом дыхание смерти.

Позвал наверх Бычков:

— Все понял? Бери лопату и шуруй. Надзиратель намек дал: не снимешь голодовку — убьют. Найдут способ.

В обед я принял пищу. О том, что произошло дальше, ближе к вечеру, мне рассказали позже двое западников: «Бачим — начальство иде к вашему забою, опер там, режим. Гуторят: “Да шо с ним возиться? Расстреляем показательно за саботаж — и все”. Пошли и мы тыхенько за ими с Грицко. Интересно, як же воно — показательно? Тильки не дождались».

Так оно и было. Начальство подошло к нашему ущелью, подозвало надзирателя и бригадира:

— Ну как там пятьсот седьмой? Все еще держит саботаж?

— Да нет, снял. — Показали: — Вон он шурует…

Посовещались, сказали на прощание:

— Ну-ну, давай! — и пошли из ущелья.

Так трижды в этот день обдавала меня своим черным дыханием смерть. И трижды, тронув крылами, отходила прочь.

Таких дней было немало. Доходил и поднимался, попадал вниз в стационар, когда повредил руку. Довелось поработать в бригаде такелажников и на трелевке леса, в штольне-шахте, где добывался уран.

Бутугычаг. Обогатительная фабрика. Фото 90-х годов

Правда, что там добывался именно уран, не знали. Говорили просто — металл. Удивлялись только, что в столовой на шахте и обогатительной фабрике (на обед в лагерь там не водили) очень хорошо кормят, вместе с вольнонаемными. Дают мясную тушенку и колбасу (в банках, американскую) с макаронами, густо приправленную жиром.

Но в штольнях я долго работать не мог — задыхался, забивал кашель. Приклады не помогали. Дело в том, что в штольни нас загоняли почти сразу после взрывов, не дав им как следует проветриться, повинуясь общему: «Давай, давай!» И хоть в штольне зимой работать теплей, больше выпадало находиться на открытых работах.

Жизнь как матросская тельняшка, на которой чередуются светлые и темные полосы. А если хотите, качели — то вверх, то вниз. А то еще — как «терапевтические уколы» в психушке. Удушье, летишь куда-то в черную бездну… Вдруг ухватываешься за доски, за ветви дерева, выпрямляешься. Но доски-ветви трещат и ломаются, и вновь летишь в беззвездную темь. Так вот бывало со мной на каторге в первые годы, если выпускали на зиму, когда снежные мухи полетят, из штрафной бригады. Кажется, совсем пропал, «дошел», опухли лицо и ноги, нет сил на ступеньку ногу поднять. Но свершилось небольшое очередное каторжное чудо — подвернулась легкая работенка или на три недели, месяц в стационар положили, — и начинаешь снова приходить в себя. Из глубин памяти возникают стихи, свои или чужие, снова твердишь их, чтобы не забыть навсегда, а то и слагаешь новые строки. И еще всех дороже — память о доме, о матери. Кажется, слышишь ее молитву, видишь ее глаза.