Дочки-матери. Мемуары - [128]

К Андрею мама первое время относилась сдержанно. Но возможно, это сказывалась ее тогдашняя манера держаться внешне холодней, чем было на самом деле, и некая «светскость», которые в самые последние годы почти сошли на нет. Но чем сложней, а потом и страшней становилась наша жизнь, тем ближе становилась мама.

Наша ссылка в Горький. Как потрясающе она смогла отмобилизовать душевные и физические силы, чтобы ездить к нам, общаться чуть ли не со всей мировой прессой, поехать к внукам. Семь лет жизни в США, поездки в Европу, невероятная тревога за нас. Ее письма бывали горькими, она жаловалась на одиночество. Вместе с сильным беспокойством за будущее внуков в них просвечивало, что она чувствует себя ненужной в их жизни. Мне это казалось несправедливым по отношению к Тане и Алеше. И хоть она прямо не просила взять ее в Горький, но это как-то вытекало из контекста писем. Однако взять ее в ссылку я не решалась.

И вот наше возвращение в Москву. Казалось естественным, что мама должна жить у себя дома, с нами — со мной и Андреем. И в июне Таня привезла маму. В декабре мамы не стало. Всего шесть месяцев мы были вместе. Почему так быстро она угасла? Может не следовало ей возвращаться? Непереносима была разлука с внуками и правнуками? И вообще нельзя в восемьдесят семь лет снова резко менять весь уклад жизни? Эти вопросы пришли после похорон. И ответить на них я не смогу никогда. А мамина записная книжка, как и ее письма из США нам в Горький, тоже об одиночестве.

Но не буду говорить за маму. Пусть она сама — ее записи августа — сентября 1987 года: «Начинаю понемногу приспосабливаться. Привыкла жить одна… (как когда-то привыкала спать одна). И заделье нашла — телевизор. Я ведь раньше его не больно жаловала. Читаю меньше — устают глаза и отказывают мозги и память. Старшие (это мы с Андреем — старшие дети! — Примечание мое) иногда меня вывозят покататься — тоже мне большое отвлечение — обожаю смотреть из окна на „белый свет“.

Они в общем счастливы, много заняты, крепко припаяны друг к другу и ни в чьем присутствии не нуждаются — им хорошо вдвоем. Единственное, что их гложет, это разобщенность (дети в США), ну, и конечно, дети АД. Иногда слушаю хорошую музыку. Григ, Бетховен, Моцарт. Душа замирает, ропщет разум. Никогда раньше не вызывала (музыка) такого волнения. Сейчас перестала слушать, боюсь этой новой тревоги. Живу, как играю в молчанку… А мне как на грех хочется рядом близкого, без раздражений… Я вот уже который день не могу оторваться от мысленных рассказов самой себе. После меня останется так много погибших жизней… Не защитила я их хотя бы словом, хотя бы памятью… Молчу, молчу и терзаюсь тем, как получилось сейчас, и тем, что давно было. Сейчас ничего не делаю и главное не хочу. Залезла в свое одиночество, как в черную дыру. Спустилась в прошлое и совсем погибаю. Столкнул меня чистый, много переживший Игорь Пятницкий (наш друг — сын одного из ведущих работников Коминтерна. — Примечание мое) — рассказами о следователе, который вел дела коминтерновцев… Есть запись, что он убил на допросе товарища А. Уверена, что Геворка… Моя дочь находит, что общение с людьми (Игорь Пятницкий) мне вредно. До чего же она глупый врач. Разве после моей-то жизни можно услышать или узнать от кого-либо и что-либо более страшное… Я остаюсь, как в одиночке».

Вот такая мамина последняя записная книжка. Но я действительно ругалась с Игорем Пятницким, чтобы он поменьше при маме вспоминал 37-й год, аресты, допросы, следствие, потому что после каждого его визита у мамы подымалось давление или начинался сердечный приступ. Я старалась вообще избегать этих тем при маме, видя, как она начинает волноваться. Сейчас я думаю, что делала это напрасно. Уберечь маму от мыслей о прошлом не могли никакие мои ухищрения. Как нельзя себя ничем спасти от чувства вины перед ушедшими, хотя бы за то, что их нет, а ты живешь. У мамы было чувство вины перед бабушкой за свою судьбу, которая рикошетом прошлась по бабушке. У меня — перед мамой за мою судьбу и мое счастье. Дочки — матери! Дочки — матери!

24 марта 1991

Иллюстрации

Дед и бабка Люси Боннэр — Григорий Рафаилович (?–1905) и Татьяна Матвеевна (1879–1942) Боннэр вскоре после свадьбы. 1896

Отец Т. М. Боннэр Матвей Рубинштейн. 1870-е

Татьяна Матвеевна в детстве со своей бабушкой Анной Рубинштейн (?–1895). 1885

Дед Т. М. Боннэр с ее двоюродным братом Михаилом Рубинштейном (в форме кантониста), будущим скрипачом Большого театра. На его могиле на Новодевичьем кладбище две ноты «ми-фа» заменяют имя. Ок. 1883

Отец Г. Р. Боннэра Рафаил Лазаревич Бонэр — николаевский солдат. Ок. 1870

Зисла Самойловна (тетя Зина) Бронштейн, политкаторжанка в юности

Зисла Самойловна (тетя Зина) Бронштейн в дачном поселке Кратово. 1936

Брат Т. М. Боннэр Моисей Матвеевич Рубинштейн (слева) с ее мужем Г. Р. Боннэром. Иркутск, 4 мая 1899

Елена Лазаревна, мать Т. М. Боннэр. Иркутск, ок. 1912

Т. М. Боннэр с сестрой Софьей. Чита, 1998

М. М. Рубинштейн. Москва, 1911

Брат Т. М. Боннэр Александр (Исай) Матвеевич Рубинштейн. Перед отправлением на фронт. Москва, 18 февраля 1915 (на фотографии надпись: «Вспоминай о брате твоем»)