Дочки-матери, или Во что играют большие девочки - [11]

– Вот еще какую песню я люблю, «Вдоль по Питерской», и никогда мне не нравилось, как ее поют. Все ее кричат, а ты ее послушай. Это женская песня, и в начале такая любовь ко всему: и к своему милому, и к этой улице, и к колокольчику этому! И орать ее нечего. Какие там слова! «Едет миленький, сам на троечке! Едет ладушка, с колокольчиком!» Такой восторг от жизни! А сколько потом она выпила, это меня не беспокоит. Ты же знаешь, она пила не из рюмочки, а из полуведра. А вот, кстати, эту помнишь? Гейт аид ин шейнкл, дринкт ер ойс а глезеле вайн – «входит еврей в шинок, выпивает стаканчик винца»!

Еврейские песни мама выучила от свекрови, моей бабушки, Татьяны Борисовны – Тубы Боруховны по паспорту. Бабушка Таня до двадцати лет жила в черте оседлости, но не в местечке, а в украинской деревне, и говорила, что знает, как решить проблему антисемитизма – всем еврейским парням надо жениться на русских девушках. Так и случилось у нее в семье, но ее, стихийную интернационалистку, не сблизили с невесткой даже песни. Бабушка пела, только если просили, тонким неверным голосом, немного как девочка. Я не переняла ни одной из этих ее песен на идиш и украинском – с тем большим восхищением мы с папой смотрели, как мама, закрыв глаза, запевала глубоким грудным звуком, чуть добавляя театральности: «Гева-а-алт!» И вниз по гамме: «Ву нэмт мэн, ву нэмт мэн, ву нэмт мэн… а локшнбрет аф кацен ди варничкес?» И быстро переводила гостям: «Ой-ой-ой, помогите! Где взять мне доску раскатать варенички? Он хейвн ун он смалц, ун он фефер, ун он залц – без соли, без сыра, без перца и жира? Гева-алт! Ву нэмт мэн, ву нэмт мэн, ву нэмт мэн… а бохер аф цу есн ди варничкес? Ой, где мне взять парня, чтоб кушал мои варенички, без соли, без сыра, без перца и жира?»

Я не пела на идиш и не научилась у бабушки готовить гефилте фиш, а мама покупала зеркальных карпов и перед приходом гостей делала фаршированную рыбу, рубила форшмак, смешивала вареные яйца с луком и начиняла гусиные шейки. Я знала, почему я не пою еврейских песен: я выросла в Москве, дома не говорили на идиш и не ходили в синагогу – понятно, что я люблю куст ракиты над рекой. Не хотелось думать, что мне было проще быть русской – и целиком, а не наполовину.

– И еще была песня, твой папа любил ее: «На припечке горит фитилек». Песня была на идиш, но «припечек» говорился по-русски.

«Что-то печется во мне прямо сейчас», – записала я в телефоне. Я хотела написать «меняется», но автокорректор исправил на «печется». Это правильно. Я пекусь о ней. На меня наползает облаком страшная мне, детская, неизмеримая любовь к ней.

– А я кино смотрела, где Гурченко играет директора фабрики и показывают елагинскую фабрику нашу, и в одном месте пустила слезу: она едет в электричке из Москвы, и там объявляют: «Следующая остановка “57-й километр”». Это ведь Ногинск, хоть его и не называют. А в электричке сидит девочка и поет: «Сронила колечко со правой руки, забилось сердечко…», помнишь, мы с мамой пели? И очень я любила эту, Кать, как ее? «Потеряла я колечко, потеряла я любовь»! Может, тебе первый? Давай! «Я по этому колечку…»

Я вспомнила, как мы ее пели: папа держал низ, в середине альтом мама, выше Варя, еще чуть выше я и еще бабуся, дедуся, дядя Женя и тетя Вера, маленькие Таня и Аня, гудел Варин муж Феликс, на него махали руками, чтоб подвирал потише, подпевали братья Алик и Вовка. А сейчас больше половины нас нет.

– «…буду плакать…» – давай!

– «Буду плакать день и но-очь. Где ж девался тот цветочек, что долину украшал?»

Проходя по житейскому морю, пять сердец я разбил дорогих

Лилия Владимирова. Как смотрят дети [6]

Аэропорт казался мне волшебным караван-сараем, с барханами чемоданов и сумок, снующими путниками, громкими разговорами и предвкушением чудес. Мама сказала, что сначала мы полетим в Москву.

– В Москву? Это там, где живет Алла Пугачева? Мы пойдем к ней в гости?

В гости к Пугачевой мы не попали, а летели еще и еще на гигантском самолете Ту-134. Спустя четыре часа мы приземлились. Нам пришлось выйти из теплого салона на туманное от мороза взлетное поле, чтобы самолет заправили. Норильск, стылый и строгий, был нам не рад и быстренько выпроводил дальше на восток. Следующей, но не конечной точкой путешествия оказался старый аэропорт города Певека – небольшой деревянный дом. В нем на полу сидели удивительные люди, в шкурах, с собаками и детьми, курили странного вида трубки и пахли каким-то мясом. Я не видела раньше ничего подобного. Спящие на чемоданах дети, яичная скорлупа, запах уставшей вареной курицы, одинокие лампочки под потолком и ошарашенная мама, стоящая посреди этого хаоса в модном приталенном пальто с норковым отложным воротничком и кожаных перчатках.

В нашей с мамой последующей жизни было много летных часов и разных аэропортов, но то первое путешествие память сохранила как увлекательное приключение, как будто впереди было что-то новое и хорошее.

Новым было слово «пурга». Пуржило несколько дней, «борта» не летали, скопилась толпа народу, и все ждали, когда ветер утихнет и начнут вывозить. О том, что мы полетели над декабрьской Чукоткой в Ан-2, я узнала, будучи почти взрослой. Не могу себе представить, как тот полет в неизвестность с маленьким ребенком на привинченных деревянных лавках в грохочущем и вибрирующем «кукурузнике» пережила мама и сколько раз впоследствии она сожалела о нем. Приземлиться на бетонную взлетную полосу – «трр-бум, трр-бум, трр-бум» – мы почти успели. Начиналась новая пурга. Гудело и выло, морозило и пугало. Через открытую дверь самолета из темноты закричали: