Дочери огня - [137]

К тому же там, вероятно, все еще спят. Лучше побродить по берегу Марны, у тех жутких водяных мельниц, которые виделись мне в ночных кошмарах.

Когда светит луна, эти выкрашенные в шиферно-черный цвет мельницы кажутся мрачными и оглушают своим шумом, но как они, должно быть, радуют глаз в лучах утренней зари!

Я только что разбудил официантов в «Коммерческой кофейне». Полчища кошек выскочили из большого бильярдного зала на террасу и принялись носиться между туями, апельсиновыми деревьями, белыми и розовыми бальзаминами. А сейчас они, точно обезьяны, карабкаются на увитые плющом трельяжи.

Приветствую тебя, природа!

Хотя я друг кошачьего племени, тем не менее глажу и этого пса с длиннющей серой шерстью, который потягивается так, что кости хрустят. Он без намордника. Неважно, сезон охоты уже открыт.

Как сладостно человеку, наделенному чувствительной душой, восход денницы зреть на берегу Марны, в сорока километрах от Парижа!

На этом же берегу, но подальше, за мельницами, есть еще одна кофейня, столь же привлекательная на вид, под вывеской «Кофейня Мэрии» (супрефектура). Должно быть, мэр города Mo, чей дом совсем рядом, радуется, глядя поутру на аллеи молодых вязов и разбросанные по террасе беседки цвета морской воды. Восхитительна терракотовая статуя Камарго^[324] в натуральную величину — жаль только, что у нее отбиты руки. Зато ноги такие длинные, как у вчерашней испанки, как у всех испанок из парижской Оперы.

Камарго наблюдает за игроками в шары.

Я попросил дать мне чернил. Кофейня еще не убрана, на столах громоздятся стулья. Я снял два стула и, посадив на колени белого котенка с зелеными глазами, постарался сосредоточиться.

На мосту — я насчитал у него восемь арок — появились первые пешеходы. Марна, натурально, замарнена; постепенно она обретает какой-то свинцовый оттенок и порою подергивается рябью — то ли это струи, бегущие от мельниц, то ли где-то ее морщат крылья резвых ласточек.

Не пойдет ли сегодня к вечеру дождь?

Иногда из воды выпрыгивает рыба — ну точь-в-точь так прыгала, танцуя разудалую качучу, вчерашняя бронзово-смуглая девица, которую я не рискую назвать дамой за отсутствием точных на этот счет данных.

На другом берегу, как раз напротив меня, растут рябины, очень красиво усыпанные гроздьями кораллово-красных ягод: ликерная рябина, aviaria. Эти сведения я приобрел в те времена, когда собирался сдавать экзамены на бакалавра в Парижском университете.

Женщина-меринос

…Довольно болтать. Ох и трудное это дело, ремесло реалиста! И подумать только, поводом к моим бесконечным отступлениям был очерк Чарлза Диккенса!.. Суровый голос призывает меня к порядку.

Я только что вытащил из-под стопки парижских и марнских газет номер с фельетоном, справедливо предающим анафеме причудливые фантазии, объединенные нынче названием школы жизненной правды.

Точно такое направление существовало в литературе после 1830 года, после 1794 года, после 1716 года^[325] и многих других еще более ранних исторических дат. Людям опротивели условности политического ли, романтического ли толка, им любой ценой подавай правду.

Но правда — она и есть вымысел, во всяком случае когда речь идет об искусстве и поэзии. Где больше вымысла, чем в «Илиаде», или в «Энеиде», или в «Освобожденном Иерусалиме», или в «Генриаде»? Чем в трагедиях? Чем в романах?

«Так вот, — пишет критик, — я сторонник подобного вымысла; взять, к примеру, вас: вы шаг за шагом описываете свою жизнь, подробно разбираете свои сны, впечатления, чувства — но мне-то какой в этом интерес? Подумаешь, важность — вы ночевали в гостинице «Сирена» у Валлуа!» «Это неправда» или «факты подтасованы», скажу я вам и в ответ услышу: «Съездите туда сами и проверьте»… Нет у меня надобности ехать в Mo! Более того, случись все это со мной, у меня недостало бы самонадеянности занимать подобными происшествиями публику. Да и кто поверит в существование женщины с мериносовой шерстью на голове!

Мне поверить пришлось, и не только потому, что о ней возвещала афиша. Афиша существует, женщины могло и не быть… Так вот, фигляр написал в объявлении истинную правду.

Представление началось точно в назначенное время. На подмостки вышел мужчина в костюме Фигаро, слегка оплывший, но еще вполне бодрый. За столиками сидели жители Mo вперемешку с кирасирами шестого полка.

Г-н Монтальдо — это был он собственной персоной — скромно объявил:

— Синьоры, я сей момент пропою вам le grand aria^[326] Фигаро.

Он начал:

— Тра-ра-ла-ра, ла-ра-ра, ла-ра-ра-а-а!

Голос его, уже немного дребезжащий, все еще был приятен; пел г-н Монтальдо под аккомпанемент фагота.

Когда он дошел до слов «Largo al fattotum della città!»^[327] — я почел долгом поправить его. Монтальдо произнес «сита». Я громко сказал — «чита», чем привел в некоторое замешательство кирасиров и обитателей Mo. Певец кивнул мне в знак согласия и в словах «Figaro ci, Figaro là»^[328] старательно произнес «чи». Я был польщен таким вниманием.

Потом, уже собирая деньги, он подошел ко мне и сказал (я не воспроизвожу здесь его ломаную речь):

— Как приятно встретить настоящего знатока… Но я из Турино, а в Турино мы произносим «сита»; «чита» вы, вероятно, слышали в Риме или Неаполе?