Дочери Евы - [63]

***

После трех лет скитаний город оказался невыразимо прекрасным и страшным – черные провалы окон, грязно-желтые стены, могильная сырость подвалов, и опустевший дом, и кинувшаяся ей в ноги нетрезвая Паша, – а ваших всех, Франечка, всех, там они, в Яме? – и чужие лица, вместо старой Эльки, скандальной Фаины и протезиста Шульмана, вместо Давида-большого и Давидика-маленького, чужие люди – Пашина племянница с мужем и детьми, за столом, накрытом их скатертью, тяжелой, льняной, и часы c кукушкой в прихожей, и плетеное кресло, а запах незнакомый – густого супа с пшеном и кислого хлеба, – Франя опустила девочку на пол, в крайней комнате никого, семеня и виновато улыбаясь, Паша провела в дальнюю комнату без окон – там, и вправду, кровать была и картинка, криво висящая на гвозде, а в углу – серая кошка, худая, со свалявшейся шерсткой, выгнула спинку, но уже через минуту сладостно заурчала под детской ладонью.

Стянув платок с головы, вдыхала аромат майского меда и полыни – прядка русых волос падала на глаза, стакан сладкой газировки с клубничным сиропом – на углу Константиновской и Верхнего Вала, под праздничный звон трамваев на Почтовой – Андреевский спуск – Контрактовая – Межигорская… Франя шла по городу в единственном приличном платье с белым воротничком и такими вставочками на груди, и кармашком – город был тих и светел, и жизнь начиналась заново, только без Оси, а самой нет и двадцати пяти, и ямочка на щеке, и легкий смех – грустить Франя долго не умела, а танцевать любила, – ну, точно малахольная, – Фрида Моисеевна, поднатужившись, ставила выварку на плиту и суп помешивала в кастрюле, а от Оси только и осталось что карточка, и странно мальчишеское лицо глядело с нее, а карточка лежала в альбоме, а альбом в нижнем ящичке комода, в шифлодике, а на Фроловской, недалеко от монастыря продавали букетики ландышей, и на четвертой обувной фабрике был такой Яша, с рыжим лицом пересмешника, для всех Яков Григорьевич, мастер, а для Франечки – просто Яша.

***

Франя не переставала мечтать.

Под глазами пролегали тени, нежно морщились губы, отоваривая карточки в бесконечной серой очереди, наблюдала за отряхивающимся в грязной луже голубем, а по воскресеньям ездила к дочке за город, надежно пришпилив несколько мятых бумажек к подкладке бюстгалтера, отводила глаза от типов с папиросками, наглецов не жаловала, а вот перед обходительными и чисто одетыми устоять не могла.

Мужчина в начищенных ботинках выделялся в толпе широкоплечих, похожих на мужиков баб и вороватой шныряющей пацанвы в надвинутых на глаза кепках. Вытащив из кармашка сложенный клетчатый платок, стряхнул с сиденья семечковую шелуху: вы позволите?

Франя поджала ноги в разношенных ботиках и стала рассеянно глядеть в окошко. От мужчины пахло одеколоном и еще чем-то странно волнующим, терпким, ястребиный профиль сбоку. Разговор завязался как-то сам собой, и вскоре, в прокуренном тамбуре, вздрагивая от звука хлопающей двери, задыхаясь от жаркого мужского дыхания, слабея ногами, постанывала едва слышно, рука прекрасного незнакомца больно мяла грудь, терзала пуговички на блузке, пылая лицом и шеей, Франя метнулась в освободившийся туалет, там, с омерзением касаясь стен и заплеванного умывальника, наскоро ополоснулась струйкой ржавой воды, рука потянулась к истерзанному вороту блузы – нет, не может быть, дура, дура, – не обнаружив ни булавки, ни денег, Франя ринулась в тамбур – незнакомца и след простыл, квелая баба тупо смотрела под ноги, топая ногами, заполошно вопя и размазывая слезы по щекам, Франя сбивчиво рисовала портрет «такого приличного на вид инженера», а проводник, косолапый «дядько» в мятом кителе, чесал за ухом и бормотал, – что ж вы, гражданочка, ну как же можно.

Всхлипывая и утирая скомканным платочком глаза, уже не помнила, как добралась до места. Подросшая за неделю дочь судорожно обхватывала ее ноги, тянула ручки-палочки.

Франя с огорчением отмечала искривленные рахитом ножки, – да вы не волнуйтесь, мы рыбий жир даем, – воспитательница, лупоглазая, с непропеченным, но все-таки добрым лицом, громоздкая, в вышитой сорочке и закрученной вокруг головы косой, оттаскивала хмурую насупленную девочку, – пойдем, милая, пойдем, а Франя уже неслась к станции, рыдая в голос, всласть, благо вокруг не наблюдалось ни души, только усыпанное мохнатыми звездами небо кренилось, мерцала Большая Медведица, расстилался Млечный путь, и капли сладкого молока стекали, освещая дорогу.