Дочь Востока. Автобиография - [56]

Посещение отца состоялось по графику, но меня не обрадовало. Обычно встречи с ним меня подбадривали. Я получала от него указания, инструкции, расписанные на желтых листках из адвокатских блокнотов, всегда присутствовавших в его камере. Его камера казалась мне тогда в высшей степени неудобной. Пол грязный, водопровод плохой… Знала бы я тогда, в каких камерах ему еще придется сидеть!

Его разместили вблизи от камеры с душевнобольными, которые выли, орали ночи напролет. Позаботились и о том, чтобы он слышал вопли избиваемых во дворе. К их ртам иногда подносили микрофоны. Но сломить его оказалось невозможно.

— Я крепкий орешек, — заверил меня отец. — Меня не так просто расколоть.

За стенами тюрьмы режим свирепствовал все разнузданнее и в начале января 1978 года решился на массовую бойню. Еще до того, как меня и мать арестовали, ПНП призвала отметить 5 января, день рождения отца, как День демократии. Рабочие Колониальной текстильной фабрики в Мултане, бастовавшие за повышение зарплаты и утраченные привилегии, собирались устроить в этот день демонстрацию. Но армия нанесла упреждающий удар.

За три дня до Дня демократии военные заперли ворота фабрики и, взобравшись на крышу, расстреляли собравшихся во дворе рабочих. Столь жестокой бойни давно не случалось на всем субконтиненте Индостан. Говорили, что погибли сотни рабочих. Точно никто так и не узнал. Сообщали о двухстах погибших, о трехстах. В течение нескольких дней тут и там неожиданно обнаруживались тела расстрелянных: в окрестных полях, в придорожных канавах. Зия предупредил рабочий класс Пакистана, главную опору ПНП: кто не согнется — сломаем.

Этот День демократии стал одним из наиболее тяжких преступлений военного режима. По всей стране тысячами арестовывались сторонники Пакистанской народной партии. Жить в Пакистане становилось все опаснее.

Порка стала повсеместным явлением. К ней могли приговорить любого, кто выкрикнул лозунг «Да здравствует Бхутто!» или «Да здравствует демократия!», у кого обнаружили флаг ПНП. Приговор тут же, часто в течение часа, приводился в исполнение, потому что гражданские суды еще рассматривали апелляции. В тюрьме Кот-Лахпат приговоренных привязывали к специальному станку, рядом стоял врач, следил, чтобы наказываемый не умер во время порки. Часто потерявшему сознание подносили к носу нашатырный спирт, чтобы он очнулся и смог дополучить предписанное число ударов, обычно от десяти до пятнадцати.

Телесные наказания применялись и вне стен тюрьмы. По городу разъезжали мобильные суды, часто состоявшие из одного уполномоченного на то офицера. Он, к примеру, колесил по рынку, единолично решая, кто из продавцов обсчитывает, обвешивает покупателей или продает недоброкачественный товар. В Суккуре дошло до того, что офицер, приехав на базар, потребовал кого-нибудь, все равно кого, для порки. «Мне надо кого-нибудь отодрать», — заявил он. Лоточники мялись, жались и выдали ему одного, который якобы торговал сахаром по ценам черного рынка. Как будто хоть кто-то из остальных этим не занимался!

Я оказалась неподготовленной к такому варварству. Всю сознательную жизнь я провела в рамках общества западных демократий, Америки и Европы, в демократическом Пакистане, жившем по конституции 1973 года.

Наш срок заключения подошел к концу, ворота дома открылись и впустили судебного исполнителя, который, однако, не объявил нам об освобождении, а предъявил новый ордер на задержание в течение еще пятнадцати суток. Еще один прецедент. При гражданском правительстве отца случаи внесудебного содержания под стражей строго регламентировались, общий срок не должен был превышать трех месяцев в году. Жалобы рассматривались судами в течение суток. Теперь же история Пакистана переписывалась заново.

Задержали. Выпустили. Задержали. Выслали. Задержали… Во время суда над отцом режим использовал силу, чтобы произвольными арестами сбить нас с матерью с ритма, не дать возможности планировать работу. В первые месяцы 1978 года меня то и дело арестовывали. Они и сами, пожалуй, толком не знали, когда я была на свободе, а когда под арестом.

В середине января нас с матерью освободили из-под ареста в Лахоре. Я немедленно вылетела в Карачи, где меня вызвали в налоговое управление. С какой целью? Чтобы дать отчет об имуществе и имущественных обязательствах моего деда, который умер, когда мне было четыре годика. Которому я вовсе не наследовала, то есть ни по какому закону, военному или гражданскому, даже и права не имела отвечать на вопросы, касающиеся его имущества. Но все это не имело значения, с точки зрения начальства. В повестке указывалось, что в случае неявки автоматически последует решение ex parte не в мою пользу. На Клифтон, 70, я прибыла в полночь.

Но уже в два ночи грохот в ворота вырвал меня из постели.

— Что случилось? — спрашиваю я, вспоминая, как коммандос ворвались в мою комнату четырьмя месяцами ранее.

— Полиция окружила дом, — докладывает мне Дост Мохаммед по внутреннему телефону.

Я оделась и спустилась вниз.

— Ваш рейс в семь утра, вылетаете в Лахор, — сообщает мне офицер. — Вы высылаетесь из провинции Синдх.