Дочь Востока. Автобиография - [55]

Судьи также постановили, что гражданские суды высшей инстанции сохраняют право юридического надзора над деятельностью военных трибуналов. Без этих оговорок тысячи людей, включая политических активистов и государственных служащих, арестованных в ходе переворота, не имели бы права обжаловать свое положение. Хотя проходили месяцы, прежде чем жалобы, включая и мои собственные, когда меня арестовывали, рассматривались судом, все же не угасала надежда на спасение, на вмешательство гражданских судов.

Верховный суд приказал выпустить Халида Ахмеда на свободу в декабре 1977 года, поскольку против него не было никаких улик, не было даже ордера на арест. «Мы получаем приказы сверху», — отговаривались армейские офицеры. Но режим обходил судебные решения, выпуская арестованного и вновь хватая его, как происходило с моим отцом. Так же поступили военные и с Халидом. Через неделю после того, как он покинул тюрьму, друзья, имевшие доступ к военным, предупредили, что «сверху» снова поступило указание его арестовать, на этот раз согласно приказу военного положения № 21, под предлогом злоупотребления служебным автомобилем и кондиционером (!). «Я умоляла его бежать», — вспоминала Азра. Тем же вечером он покинул страну, улетел в Лондон. А злоупотребление кондиционером так и висит над ним до сих пор, не давая возможности вернуться в страну. Азра сама воспитывала двоих детей. Преследование этой семьи, как и многих других, лишь разворачивалось в декабре 1977-го, военные входили во вкус. Через два года террор расцвел пышным цветом.

Слезоточивый газ. Вопли. Бегущие люди. Резкая боль в плече.

— Мама, мама, где ты?

16 декабря 1977 года. Годовщина поражения в войне с Индией. Стадион Каддафи в Лахоре. Мы с матерью решили сходить на крикетный матч, отвлечься от мыслей о суде. У нас билеты в женский сектор, однако вход туда перекрыт. Закрыты и другие входы. Проходим на стадион через единственный, оставленный открытым. Нас заметили, раздались приветственные возгласы, началась овация. Но команды внезапно покинули поле. Туда, где только что находились игроки, высыпала масса полицейских.

Что-то тяжелое просвистело мимо моего уха.

— Газ! Газ! — слышу я испуганные крики.

Начинается давка, народ устремился к запертым выходам. Невозможно дышать, глаза ничего не видят. Легкие как будто заполнены расплавленным металлом. Плечо! Я пошатнулась от удара. Полиция безжалостно работает дубинками и бамбуковыми палками.

— Мама! — кричу я. — Мама!

Я нашла ее возле металлического ограждения. Она держится за решетку, чтобы не упасть. На мой голос она поднимает голову. По лицу струится кровь.

— В больницу! В больницу немедленно! — кричу я.

— Нет, — тихим голосом возражает мать. — Сначала к военному администратору.

Кровь стекает по ее лицу, течет по платью. Мы пробираемся сквозь толпу, находим машину,

— К дому военного администратора, — говорит мать. Охрана у ворот ошеломленно пропускает нас. Мать как раз выходит из машины, когда сзади подкатывает генеральский джип.

— Помните этот день, генерал? — говорит мать генералу Икбалу, военному администратору Пенджаба. — В этот день вы позорно сдались в Дакке индийской армии. А сегодня вы снова опозорили мундир, пролив мою кровь. Вы бесчестный человек, генерал.

Генерал замер статуей. Мать презрительно от него отвернулась, села в машину. Мы приехали в больницу, где матери наложили на рану двенадцать швов.

Тем же вечером меня подвергли домашнему аресту. Мать арестовали в больнице.

На следующий день Зия появился на телеэкранах, поздравить администрацию Пенджаба с «оперативным решением» инцидента. Отца удалили из зала суда за то, что он помянул шайтана, безуспешно пытаясь выяснить, что с нами случилось. «Удалите его из зала, пусть придет в себя», — изрек главный судья. На следующий день отец подал жалобу на неправедный суд. Жалобу отклонили.

Мать в больнице, я заперта в пустом доме в Лахоре. Впервые понимаю, на что готов Зия, чтобы сокрушить наш дух. Ничуть не сомневаюсь в том, что нападение на стадионе запланировано заранее. Полиция специально перекрыла выходы, чтобы можно было травить слезоточивым газом и избивать народ. Выводы зловещие. Женщины еще никогда не выделялись полицией как объект «воздействия». Мы вступили в новый период развития страны. Эти дни вынужденного одиночества в Лахоре, в комнатах, набитых копировальной и множительной техникой, меня многому научили.

Через неделю швы сняли, мать доставили ко мне, теперь тюремщикам проще стало стеречь нас, сосредоточив в одном месте. «Что происходит?» — спрашивали мы себя и не находили ответа. Мы не были готовы понять события дня. Но свалившиеся на нас невзгоды закаляли. Каждая новая жестокость приносила шок — и одновременно вспышку решимости. Я ощущала в себе гнев и непреклонность. Они думают, что могут меня унизить, сломить? Пусть на это не рассчитывают — такие мысли мелькали в моей голове.

Первый пакистанский Новый год в заточении. Всего год прошел с моего прошлогоднего визита домой из Оксфорда, когда я встретилась с Зией на торжествах по случаю дня рождения отца. А теперь отец встречает день рождения в тюрьме. Мы с матерью помечаем в календаре каждый день нашего пятнадцатидневного срока. Мать все сидит со своими пасьянсами. Иногда подсаживаемся к телевизору; часто оставляем его включенным, чтобы слышать хоть чьи-то голоса.