Дочь Волка - [20]

– Значит, это не ваша кровь, Ингельд. – Пауза. – Отец. Отец настоятель.

Должно быть, это был голос Хихреда. Атульф никогда не называл его отцом, даже теперь, когда он стал священником.

– Радмер сказал, что на его месте должен был быть я. – Ингельд слышал слова, которые произносили его губы, но при этом плохо понимал, что он говорит, и не знал, что скажет дальше. Он невероятно устал, и колени его подгибались под весом собственного тела.

Хихред засуетился, стал торопливо раздавать указания насчет холодной и горячей воды, свежего белья.

– Одна нога здесь, другая там.

– Мне нужно позаботиться о Буре. – Продолжая крепко держать ее под уздцы, Ингельд склонился к мощной, изящно изогнутой шее. Всегда первым делом заботиться о лошадях. Он сделал глубокий вдох и почувствовал, что мир вокруг него начал возвращаться в свое нормальное состояние.

– Пойдем, Кудда! – крикнул белокурому мальчишке Атульф, который снова появился рядом с ним. – Мы сами позаботимся о Буре.

– Я не могу. – Кудда выглядел затравленным. – Отец приказал мне к вечеру быть в кузнице. Сказал, что иначе поколотит меня.

– А я приказываю тебе помочь мне здесь.

Где этот юнец научился такому повелительному тону? Ингельд обернулся к мальчикам.

– Так это ты Кудда? Если отец хочет, чтобы ты шел домой, ты должен идти. – Он почувствовал, как Атульф ощетинился. – Никаких оправданий быть не может. Иди.

И Кудда ушел, причем с такой скоростью, что стало ясно: угрозы отца небезосновательны. Рядом появился Хихред с ведром воды.

– Отец настоятель. Отдайте мне поводья. Умойте свое лицо. Вы напугаете детей.

Подчинившись наконец, Ингельд сел прямо на утоптанную землю и плеснул в лицо водой. Размокшая кровь вновь стала источать острый запах. Он наклонился и окунул голову в ведро; шок от холодной воды окончательно привел его в чувство. Не вынимая голову и задержав дыхание, он нащупал ссохшиеся от крови пряди волос, которые начали размягчаться под его пальцами. Наконец он вынул голову из ведра, жадно хватая ртом воздух.

Вода в ведре потемнела, но на руках все еще оставались пятна запекшейся крови.

Атульф отвел Бурю в стойло, и Ингельд слышал, как юноша что-то приговаривает, успокаивая ее.

Славный парень у него, а он уже почти забыл, что имеет сына. Его ребенок от женщины, которая умерла много лет назад, и тем не менее о ней он вспоминал гораздо чаще, чем об этом мальчике, который постоянно находился у него перед глазами.

Взяв протянутое Хихредом полотенце, Ингельд начал вытираться и высушивать волосы, размазывая по жесткой поверхности льняной ткани кровь Видиа, которая, хоть и была теперь разбавлена до цвета розового шиповника, все равно оставляла следы, к чему бы он ни прикоснулся.

Проклятый Радмер.

В случившемся не было его вины. Видиа егерь, и земли поместья – его угодья. Видиа должен был знать, где находится зверь, должен был как следует разобраться в его следах, отметить, где оставлен помет, примят подлесок.

Абархильд вместе с Радмером вытащили его из его нового дома, которым стало для него имение архиепископа. Они вернули его в этот провинциальный и безотрадный маленький Донмут, при этом мать обещала ему все, что он, по ее мнению, мог хотеть, а брат все твердил о долге перед Богом, королем, родственниками и родиной. Неужели они принимали его за осла, которого одновременно бьют палкой и приманивают охапкой вялой травы?

К тому же он спас Видиа. Разве его можно было в чем-то винить? Данстен, оруженосец, человек жестокий и убийца, просто спрятался за зарослями ежевики, в то время как он, человек Господа, с криками бросился вперед, тыча копьем в сторону громадного зверя, который стоял над распростертым телом егеря и рвал его ребра своими клыками. Он один прогнал его, и тот скрылся, фыркая и визжа.

Момент триумфа. Все обостряющееся редкое ощущение полноты жизни, когда в человеке звенит каждая жилка, каждый нерв.

Будь проклят этот Радмер, испортивший такой миг славы!

– Принеси мне еще ведро воды, Хихред. – Ему следует переодеться. Для его матери практически не было секретов в части выведения пятен, будь то свечной воск, топленый жир или кровь, но ему это знать необязательно.

Он стянул с себя тунику и нижнюю холщовую рубаху и бросил их на траву в одну грязную липкую кучу. Кровь пропитала одежду насквозь, до кожи.

Вода во втором ведре оказалась теплой, и на этот раз было истинным удовольствием окунуть в нее голову и держать там, пока хватило дыхания, а потом выдернуть ее оттуда в фонтане брызг и шумно втянуть воздух полной грудью.

Когда он открыл глаза, перед ним стояла девушка. Изображение было расплывчатым и сияющим, и он подождал, пока вернулась резкость зрения. Кожа ее – как сливки, застенчивый румянец – цвета спеющей земляники, светлые шелковые пряди волос, обрамляющие нежный овал лица. Какой-то миг ему даже казалось, что он грезит и что видение это вызвано недостатком воздуха. Quale rosae fulgent inter sua lilia mixtae…[20] Неужели он произнес это вслух?

– Что? – Она прерывисто дышала, как и он сам. – Что вы такое говорите? Мне нужно узнать, что случилось с Видиа. – С виду – действительно розы и лилии, однако в голосе – чертополох и крапива, увы.