Дочь Волка - [19]

Данстен и еще один парень принесли грубо сколоченные носилки и, осторожно переложив Видиа на них, понесли его в усадьбу. Выглядело это ужасно и очень напоминало похоронную процессию.

Чтобы отвлечься от этого зрелища, Элфрун ухватилась за последние слова отца:

– Она не сможет одновременно управляться и в монастыре, и в усадьбе. Они слишком далеко друг от друга. Работы там очень много, а она уже совсем старенькая.

Радмер рассмеялся. Она не поняла, что вызвало его смех, но вдруг испытала такое облегчение, что тоже засмеялась.

– Ты только ей самой этого не говори. – Он снова нахмурился. – Даже в таком возрасте твоя бабушка прекрасно со всем управляется. Но она заводит старую песню насчет того, что хочет постричься в монахини, чего ей не позволили сделать в юности. Хочет найти себе духовника. Хочет поститься и молиться. Но я сказал ей, что пока этого делать нельзя. Она нужна нам здесь. – В голосе Радмера зазвучали горькие нотки. – Но, похоже, Ингельду она нужна больше.

Сколько Элфрун себя помнила, Абархильд всегда горячо желала уединиться в маленькой монастырской келье и посвятить себя постам и молитвам, а все свое состояние раздать бедным. И она едва не сделала этого, когда три года назад внезапно заболела мать Элфрун. Неужели это может произойти теперь?

Она потянула отца за рукав.

– Я могу сама делать все, что делает бабушка, – сказала Элфрун, но, правды ради, вынуждена была уточнить: – Ну, почти все.

Однако он уже отвернулся от нее и направился в усадьбу, куда унесли Видиа.

Почему он ее не слушает? Если она сможет управлять поместьем так же хорошо, как это делала ее мать, тогда, вероятно, прекратятся наконец все эти разговоры насчет того, чтобы выдать ее замуж и отослать отсюда. Та встреча с Тилмоном и Свитой на весеннем празднике по-прежнему тревожила ее. Ты должен ее куда-то пристроить… Было в этой женщине что-то такое, чему трудно противиться. Не было сомнений в ее благоразумии, а ее уверенность ощущалась почти физически. Но отец Элфрун выдержал, не поддался ей и не сделал то, о чем она просила. Элфрун так и не смогла понять причину сдерживаемой враждебности между ее отцом и новыми хозяевами Иллингхэма, но могла сказать, что рада тому, что он не желает с ними знаться.

Однако они были не единственной угрозой. Она вдруг вспомнила отвратительные топорщащиеся усы кузена Эдмунда, его зловонное дыхание и то, как он на шаткой скамье прижимался к ней.

Ее охватила злость. Как отец мог вот так взять и уйти? Если она чего-то и не знает относительно управления усадьбой, она сможет этому научиться. Она знала Донмут, его ближние и дальние поля, запруды и ловушки для рыбы, напряженный ритм летнего сбора урожая и зимнее бездействие, разные секреты пивоварни и пекарни.

Возможно, ей не хватало мастерства, с каким Абархильд управлялась с ткацким станком, и ее искусства врачевания, но она училась и готова была продолжать учиться, даже если бабушка пострижется в монахини. Насколько легче станет жизнь без постоянного страха перед тяжелой палкой Абархильд и ее жесткими словами! Здесь останутся только она и ее отец, и они будут трудиться вместе.

Но он сейчас уходил от нее, как будто речь шла о прикушенной губе или сбитой коленке…

Элфрун почувствовала острое желание по чему-нибудь стукнуть от злости. Она скрестила руки на груди и сердито насупилась.

Но по-прежнему продолжало светить солнышко. И Абархильд в заботах о Видиа забудет и о ней, и о рукоделии. Она может попросить в пекарне половину хлеба и уехать куда-нибудь на Маре, и тогда до конца дня ее вряд ли хватятся.

11

Ингельд придержал Бурю, и она перешла на шаг. Шок постепенно начал проходить, но он до сих пор переживал тот миг, после которого мир вокруг него рухнул. Они были так осторожны, едва дышали, двигались так, что даже трава не шевелилась, аккуратно ныряли под ветки, а их собаки беззвучно ступали по бокам. Лошадей они оставили привязанными на опушке леса. А под кронами деревьев все застыло, как бывает в полдень, когда затихают даже птицы, и только прохладная тень манила отдохнуть от монастырской суеты. Он не замечал жаркого солнца. Руки, сжимавшие поводья, до сих пор были скользкими от пота, а сердце глухо стучало в груди.

Почему собаки не учуяли его?

Вепрь, должно быть, спал: они едва не наступили на него. Словно неожиданно оживший черный валун, он с визгом сначала попятился в заросли ежевики, а затем бросился прямо на них с Данстеном. Видиа сильно толкнул его, так что он отлетел в сторону, а потом Видиа, всегда ступавший так аккуратно, вдруг споткнулся.

Страшные картины вновь и вновь прокручивались перед его мысленным взором.

Въехав во двор монастыря, он спешился, и ноги его с чавкающим звуком погрузились в грязь. Стоявший рядом Атульф попытался взять у него поводья, а тот белокурый парнишка, который следовал за Атульфом словно тень, остался стоять в нескольких шагах позади него. Он махнул им, чтобы они ушли, и жест получился более резким, чем ему хотелось бы.

Буря чувствовала себя плохо – теперь он это ощутил. Она была его любимицей, его славной темноглазой серой лошадкой, его стремительным средством передвижения. Он сам воспитал и объездил ее, а потом взял с собой, впервые отправившись в усадьбу архиепископа в Йорке шестнадцать лет тому назад, когда она была еще слишком юной, чтобы на ней можно было скакать. Словно не веря своим глазам, он смотрел на перепачканные в крови руки, на грязную одежду, на пятна и мазки запекшейся крови на светлой шкуре лошади. Возле него возник Хихред, широкоплечий дьякон с рыжеватыми волосами. Атульф что-то быстро и сбивчиво рассказывал ему, а тот кивал, водя глазами из стороны в сторону.