Дочь Великой Степи - [85]

Говорит Гипсикратия

…Не раз, страдая от ран после очередного боя, заглушая пережитый страх вином, отдаваясь очередному любовнику или обреченно выходя на арену, я спрашивала: «За что мне все это?!»

Какой страшный, неведомый миру грех я совершила, что небожители так карают меня?

Я же не жгла селения, не распарывала животы беременным женщинам и не ловила младенцев на копье… Не распинала рабов за разбитую вазу и не продавала за долги целыми семьями. Я была верна Теоклу при его жизни и не нарушала никаких клятв…

Почему те, кто творил все это и много худшее, счастливы и богаты? Темные ли обряды в храмовых подземельях Кибелы тому причина? Или дух давно погребенного колдуна из разоренного не мной степного кургана тому виной?

А может, Аксиана, давно оставшаяся в прошлой жизни, напоследок из мести прокляла меня каким-то особо жутким проклятием, принеся в жертву неведомым богам черного коня в полночь осеннего равноденствия?

Потом один грек-философ, такой же раб, как и я, сказал, что еще в давние века мудрецы пришли к выводу, что владыкам небес нет дела до двуногих червей. То есть боги, кем бы они ни были, не награждают достойных и не наказывают злых, все это выдумки жалких людишек… А жизнь нашу определяет лишь бессмысленная игра случая.

Римляне называют это «фатум», судьба. Она тоже бог. У них есть боги на все случаи жизни: даже богиня сточных канав и отхожих мест. Не знаю, верят ли они в богов так, как верю (а может быть, верила?) я или мои соплеменники. Хотя дети Волчицы, при всем их хваленом разуме, суеверны, подозрительны и ищут знамения везде, где можно и нельзя.

А еще от одного из жрецов, старого уже и оттого, может быть, думающего о вечном, а не о брюхе и кошельке, я слышала, что беды, какие обрушиваются на людей, на самом деле наказания не за прошлые дурные дела, а за будущие… И это похоже на правду. Во всяком случае, так думаю я сейчас, вспоминая о том, что мне предстояло совершить в ту пору и еще предстоит.

Но тогда я не понимала всего того, что пойму потом. Однако уже знала главное: выжить и вернуться домой, к дочери, мне не помогут ни Папай, ни Юпитер, ни сама Апатура – Великая Мать. В этом я могу надеяться только на себя…

А еще, как ни крути, мой лудус, моя фамилия, стал четвертой семьей в моей жизни – после той, в которой я родилась, сестринства эорпат и Теокла. Четвертой – и не последней. Это было горькое родство: братство обреченных на смерть. Ежедневно я ела за одним столом, разговаривала, дружила и выпивала с людьми, обреченными умереть… Иногда гладиаторы предчувствовали свой конец и, устраивая пирушку в ночь перед боем, дарили друзьям свои вещи. Кому-то были дурные предзнаменования и сны. А кто-то просто знал.

Отмеченные смертью или просто невезучие умирали, и какое-то время их помнили, а потом забывали…

А были и те, кого смерть обходила. Говорили, будто они дали особый обет Подземным: что убитые ими будут их жертвой.

Если боец сумел продержаться два года, он мог уйти с арены и дальше только учить молодых. Но я знала тех, кто, даже получив свободу, вновь произносил клятву гладиатора – и не потому, что они не умели ничего больше. Это совсем особая жизнь; не принимая ее, я понимала их.

Было что-то, мне всегда чуждое, но способное придать жизни гладиатора особую пьяную остроту.

Да, это горькое и нелегкое родство. Но чего в нем не было, так это зависти. Даже к освободившимся. Потому что самый знаменитый боец мог умереть в любом бою от рук зеленого новичка. Но и новичок мог стать знаменитым. И ощущение, что презиравшие рабов римляне готовы тебя обожать, оно тоже чего-то стоило.

А что до славы хозяев и лудуса, то это всего лишь рябь на воде. Существующая только оттого, что нужно ведь на что-то опереться даже тому, кто лишен всего.

И было еще нечто. Римляне называют его странным и непереводимым словом virtus. Особое обреченное мужество, когда делаешь, что должен, а уж чему суждено, то и случится. Только virtus заставляет поверженного бойца, приподнявшись на песке из последних сил, с улыбкой встречать клинок победоносного противника – иногда своего друга. Именно virtus, прежде всего он, особо притягивает народ Волчицы в этом жутком действе. Во всяком случае, так я думаю теперь.

Да, гладиатрисой я была не так уж долго. Однако те полтора года показались мне десятилетиями.

А война заняла куда большую часть моей жизни – и пролетела, словно короткая летняя буря.