Дочь Великой Степи - [62]

– Не надо недооценивать гаргарских лошадей! – слышалось со стороны компании, судя по одежде, торговцев средней руки. – История этой породы уходит в века Ахеменидов…

– Нет зрелища более достойного и благородного, чем бег коней, – вещал лысый пожилой горожанин, обращаясь непонятно к кому, может быть, к сопровождающему его юному слуге, но скорее к себе самому. – Римляне, теша свои низменные чувства, льют на арене кровь гладиаторов – нужно ли иное доказательство, что они ниже эллинов?

– На позапрошлых скачках Армиссий задумал крупно сыграть и выставил трех лошадей, принадлежавших Формиону. Они были перекрашены… – рассказывал немолодой моряк. – Его прислужники ставили на них пятьдесят-сто против одного и даже больше и играли втихую, в разных местах, но по уговору в одно и то же время, чтобы не сбить ставки… Однако ритор Плотин угадал по статям их породу и…

Женщины тем временем осаждали всадников, вышедших к почитателям.

В толпе Гипсикратия потеряла Геро и с досадой подумала, что придется возвращаться одной. Усмехнулась, поймав себя на том, что наконец-то держится как настоящая эллинка. И вдруг обнаружила, что стоит у ворот конюшен.

Усмехнулась снова: нет, все-таки скифянка она! Конечно, верхом ей больше не скакать, но вспомнить прошлое и полюбоваться на благородных животных вблизи… Отчего бы нет?

– Почтенный, – бросила она дюжему привратнику, опуская в его ладонь серебряную чешуйку диобола, – не пустишь меня посмотреть на лошадей?

– Госпожа, – детина не спешил сжимать грязную лапищу, похоже, рассчитывая на еще одну монету, – уверена ли ты, что не испугаешься? Наши кони нравные…

(«Видел бы ты настоящих степных коней, глупец!»)

– Я не буду входить в денники, просто полюбуюсь.

И второй диобол действительно оказался в его грубой ладони.

Трудно сказать, решил ли страж, что богачка ищет свидания с конюхом, или просто счел ее глупой скучающей горожанкой, но он впустил Гипсикратию в небольшую дверь сбоку от ворот, через которые выводили коней и выезжали колесницы.

Пахло свежим навозом, разгоряченными лошадьми, дубленой кожей – ароматами, знакомыми ей по прежней жизни. Полуголые оборванные конюхи, почти все в ошейниках рабов и с бритыми в знак невольничества головами, торопливо проводили коней в денники, сколоченные из крепких дубовых брусьев. Один жеребец вдруг вздумал показать норов, захрапел, попятился, готовясь встать на дыбы, но раб ловко ухватил его железными пальцами за ноздри и тут же всунул в рот трензеля уздечки…

На нее тут внимания не обращали, были заняты делом, да и были приучены, что свободные люди ходят везде, где им угодно.

Гипсикратия вдруг обратила внимание на скакуна, привязанного к каменной колонне. Тот явно был не из тех, что только что выступали на гипподроме: знакомая стать степных лошадей, пускай не такой косматый и заметно выше – холка на уровне ее глаз. Он по-лебединому выгибал шею, косился на снующих вокруг людей, но не бился и не ржал в гневе. Должно быть, тоже, как рабы-конюхи, привык к хозяйской власти.

Ох, не простой конь, сразу видно. За такого любой ксай не пожалел бы золота.

Рассматривая степного красавца, она не обратила внимания на приближающиеся голоса.

Впрочем, те, кто шел сюда, тоже не обратили на нее внимания. Их было человек десять-двенадцать – все мужи важного вида, богато одетые и знающие себе цену. Что им какая-то женщина!

Во всякой группе обязательно есть предводитель, даже если он не держится впереди. Среди подошедших главным, несомненно, был высокий светловолосый человек, одетый по-персидски. Гипсикратия рассудила, что он уже совсем стар – изрядно за сорок лет, наверно, ближе к пятидесяти, – но по-прежнему силен, не придавлен к земле излишествами бездельной жизни. Воин, должно быть.

– Аргилей может говорить что угодно! – «Перс» нетерпеливо отмахнулся от чьего-то возражения. – Я всегда знал, что у него ума в голове столько же, сколько у рыбы в кишках. Но последнему разносчику на базаре известно: коней у нас меньше, чем всадников, а объездчиков меньше, чем коней. Вот так и выходит, что люди и лошади есть, но кавалерии нет.

– Неоптолем говорит, что лошадь не следует обучать с помощью плети, мол, это все равно что бить танцора и думать, что он будет хорошо плясать, – пояснил его спутник, чернобородый, с сединой в волосах, чей объемистый живот стягивал пояс из бирюзы. Он обращался к «персу» как к старому другу. – Так римляне учат танцевать медведей – но что это будет за плясун?

– Конь не медведь и не человек… – в раздумье произнес высокий, отворачиваясь от собеседника. Тот на миг окаменел лицом, и вдруг зрачки его метнулись в сторону Гипсикратии. Соизволил заметить! Сейчас, наверно, еще и скажет что-нибудь, срывая досаду или переводя неудовольствие «перса» на незваную посетительницу.

– Старые законы были правильными, ибо пускать женщин на гипподром, где выступают нагие всадники, не на пользу нравственности наших жен, – действительно проворчал чернобородый. – И уж определенно им нечего делать в конюшне…

Здравый смысл велел Гипсикратии промолчать, но вот Зиндра не удержалась.

– Если зрелище мужского тела без одежды столь вредно для нравов, то отчего по всему городу стоят статуи нагих мужей, у иных из которых, – она на миг запнулась, – их