Дочь Великой Степи - [60]

– Но почему ты тогда… – Гипсикратия запнулась.

– Ты, наверное, еще не знаешь наших обычаев: мужчина должен быть женат, должен родить детей, иметь дом – так полагается, и не нам это менять. Мне было пятнадцать лет, когда Медет посватался, а он тогда был уже известным скульптором. Мой отец пожаловался ему на то, что я предпочитаю ткацкому станку и веретену краски и кисть. И будущий муж нашел возможность поговорить со мной – хотя нелегко же, скажу тебе, подруга, было ему обмануть отцовский пригляд! – и предложить брачный союз, в котором разрешит мне посвящать досуг делам Аполлона. Жизнь, которую Медет дал мне, – это счастье. Я признаю его власть и никогда не иду против его воли, но он дает мне жить той жизнью, какой я хочу. И в наших спорах всегда старается быть справедливым.

– Но ты ведь… – в растерянности помотала головой Гипсикратия, ощущая, что ее запас эллинских слов будто бы сделался в разы меньше, чем до того, как они перешагнули порог пинакотеки…

– Я благодарна Медету и за сына, и за то, что он дал мне возможность творить красоту, заниматься избранным ремеслом. Он сам учил меня и сумел объяснить многое, чего без него никогда не постигла бы юная рисовальщица, нащупывающая свои пути вслепую.

– Но… – Гипсикратия все еще не знала, как спросить о том, что представлялось ей главным.

– А что до ложа, то мы с ним схожи. – Казалось, подруга поняла ее с полуслова. – Статуей пусть восхищаются все желающие, но мое живое тело из мужчин видел только Медет. В остальном же… признаюсь, я поклонница Сапфо – и в поэзии, и в любовных делах.

Гипсикратия снова ничего не поняла.

– Я люблю женщин, как Медет – мужей, – пояснила Никс. – И не думаю, что тебя это так уж удивляет: я слышала, что у амазонок принята любовь между собой…

Гипсикратия напряглась, как пантера перед броском. Художница, увидев это, со смехом выставила вперед ладонь и добавила:

– О нет, сестрица, не думай… Я была бы счастлива, стань мы с тобой более чем дружны, но вижу – ты не сможешь обмануть своего возлюбленного мужа… даже если бы и имела к такому склонность. Оттого мы останемся лишь подругами, если тебя не оскорбляет дружба с такой, как я…

– У меня в бале, ну, в отряде… были две девушки, такие, как ты, – ответила Гипсикратия. – Их за это выгнали зимой в степь, обрекая на смерть. Лучших… – она чуть замешкалась, – товарищей было еще поискать! Но ты права: я не вижу проку в таком… – она опять замялась, – деле… Да и на моем ложе, тут ты тоже права, есть место только Теоклу!

– Я поняла тебя… – кротко улыбнулась Никс.

На обратном пути они говорили лишь об украшениях.

Глава 3

И снова прежняя жизнь: нечастые посиделки с новыми подругами, пряжа и мучительная тревога всякий раз, когда корабль мужа задерживался хоть на неделю. На дни в делах морепромыслителей счет не велся, а то бы она совсем извелась…

Как-то раз Теокл снова ушел в море – и вернулся на целых два месяца позже ожидаемого. По его словам, шторм повредил корабль, когда они шли Пропонтидой, так что пришлось долго чиниться в Бизантии. Но от нее не укрылся свежий шрам у него на бедре и то, что вместо знакомого уже Нисея Теокла сопровождал новый моряк, лет тридцати, длиннобородый, с безразлично-тусклым взглядом рыбьих глаз. Муж сказал, что ободрал ногу, когда в качку спускался в трюм, и Гипсикратия лишь кивнула, порадовавшись вслух, что рана оказалась неопасной и уже зажила.

Может, и трюм… Но только уж больно она напоминала те, что украшали тела Данары или Хунары. Да и собственное тело Гипсикратии один раз было помечено точно так же…

Впрочем, помня советы Меланиппы, она не расспрашивала мужа о делах больше, чем он рассказывал, как и полагалось примерной жене.

Был еще один странный и неприятный случай. Как-то Теокл, уехав утром, вдруг прискакал назад еще до полудня и без лишних слов приказал (именно приказал!) Гипсикратии, взяв с собой с рабынь, укрыться в гинекее и носа оттуда не казать. Сам же опоясался мечом, а Гнуру вручил увесистую палицу с бронзовыми шипами.

Вскоре в дом явилось с полдюжины его матросов, все отборные громилы, каждый со щитом и при прочем оружии. Гипсикратия окинула их опытным взглядом «из прежней жизни» – и поняла, что бала Аксианы при встрече с подобными головорезами сразу бы поворотила коней, даже имея двукратное преимущество в числе, да и при трехкратном без суровой нужды не стала бы с ними связываться. Моряки расположились в саду, а ночь – неслыханно! – Теокл провел не с ней, но с ними: при зажженных огнях и ни на миг не снимая вооружения.

Ануш и Клеона тихо плакали. Гипсикратия сперва их успокаивала, а потом, осердясь, отвесила пару оплеух, что помогло сразу. Хуже было, что она и сама тревожилась, больше всего – от неведения. Но выражение лица мужа сразу отбивало всякое желание задавать вопросы. Таким она Теокла еще не видела и только сейчас поняла, каков он бывает в морском бою…

Ночь прошла почти без сна, а после восхода луны в городе явно начало происходить что-то нехорошее. Из окон было видно, как в двух или трех местах вспыхнули пожары, а еще, кажется, издали доносились крики и даже лязг оружия.

Лишь к вечеру следующего дня она узнала, что из синопской тюрьмы сбежали три сотни бунтовщиков и разбойников, приговоренных к продаже в рабство и отправке на рудники. Прежде чем их выловили, они успели убить десятки горожан и сожгли несколько усадеб.