Дочь Великого Петра - [127]

Это был еще далеко не старый человек, с солидным брюшком, «толстомясый» и «толсторылый», как величали его зачастую подвыпившие гости. Лицо его действительно было кругло, и глаза заплыли жиром, что не мешало им быстро бегать в крошечных глазных впадинах и зорко следить за всеми посетителями.

Кабак дяди Тимохи днем почти всегда пустовал. Разве забежит какой перемерзший редкий проезжий, и тогда за стойкой он встречал рослого парня, подручного дяди Тимохи, так как сам он, по выражению этого его помощника, «дрыхнет без задних ног». Но зато ночь дядя Тимоха проводил без сна, так как именно ночью шла у него бойкая и выгодная торговля. Ночью приходили из лесу.

В лесах, окружающих столицу, как мы уже знаем, водились лихие люди, собиравшиеся в целые шайки, промышлявшие разбоями или «воровскими делами» в самом городе, куда, однако, они выходили поодиночке, иногда лишь по двое. Добытое ими добро все обыкновенно оставалось у дяди Тимохи взамен пенистой живительной влаги. Дядя Тимоха не брезговал ничем, он брал все, от ржавого гвоздя до ценного меха, и всему давал цену «по-божески», как говорили его завсегдатаи. Понятно, что эта «божеская цена» была в соответствии лишь с опасностью приобретения вещи.

Лихие люди занимались своим разбойничьим делом, чтобы жить, а жить, по их мнению, было пить, и если дядя Тимоха за дневную добычу открывал кредит на неделю, причем мерой объявлялась душа пьющего, цена эта уже была высшею и божескою. Какое дело «лихому человеку», что украденная им или взятая разбоем вещь дороже всего кабака дяди Тимохи, со всеми его полными и пустыми бочками, ведь не продавать ему эту вещь — как раз влопаешься, а тут гуляй неделю, пей, пока принимает душа. Наличные деньги тоже не ценились лихими людьми, да и не любил их дядя Тимоха.

— Считай да меряй, сколько с кого да кому, одна скука, — говорил он.

«Лихие люди» соглашались с ним и бросали ему деньги без счету.

— Давай. Душа горит. Облить ее надо, подлую.

И подлую душу заливали…

Целые годы вел свою выгодную, но по тогдашнему времени, ввиду отсутствия полицейского городского благоустройства, почти безопасную линию дядя Тимоха, вел и наживался. Он выстроил себе целый ряд домов на Васильевском острове в городской черте. Его жена и дочь ходили в шелку и цветных каменьях. За последней он сулил богатое приданое и готов был почать и заветную кубышку. А в кубышке той, как говорили в народе, было «много тыщ».

Старшим своим сыновьям Тимофей Власьич, как уважительно звали его на Васильевском острове, так как он в приходе своем состоял даже церковным старостой, подыскивал уже лавки в Гостином дворе. Пустить их по питейной части он решительно не желал.

— Нечисть одна… — говорил он жене. — Потружусь для вас, сколько сил хватит, а там всех вас поставлю на ноги, ко святым местам пойду — грехи замаливать, а кабак сожгу. Пусть никому не достается, много с ним греха на душу принято.

Пока что дядя Тимоха трудился, просиживая все ночи до рассвета в своем балагане и собирая, как он выражался, «детишкам на молочишко». Под утро появлялся в кабаке подручный, который и оставался на день, а сам Тимофей Власьич, на той же лошади, на которой приезжал подручный, отправлялся домой. Подручный, как мы знаем, на вопрос о хозяине, задаваемый редкими дневными посетителями, отвечал одной и той же фразой:

— Без задних ног дрыхнет.

Под вечер та же лошадь в тележке привозила Тимофея Власьича на ночное дежурство и увозила домой подручного с дневной выручкой. Подручный приходился ему племянником по жене. Таков был дядя Тимоха.

— Заяц… Карпыч… С дела? — послышались в кабаке возгласы в момент входа запоздалых посетителей.

— С дела… — отозвался тот, которого назвали «Зайцем». — Плевое дело…

Он сплюнул.

— А что?

— Купца пришибли с мальчонком да кучера…

— Троих?

— Каких троих, мальчонка не в счет… — вставил свое слово Карпыч. — С купцом измаялись…

— С чего?

— Живуч, бестия… Два раза глушили… Ништо…

— Как же вы?

— Ножом прикончили…

— Нож — разлюбезное дело… — как-то особенно смачно произнес высокий коренастый мужик с всклокоченными черными волосами и бородой, в расстегнутом армяке, из-под которого виднелась рубаха страшно засаленная, но когда-то бывшая красной.

— Не люблю я мараться… — заметил Карпыч.

— Баба! — презрительно сплюнул мужик в красной рубахе.

— Живодер… — не остался у него в долгу Карпыч.

— А мошна где?..

— То-то же что мошна-то плоха-то выходит — плевое дело…

Заяц при этом вынул из-за пазухи кожаный мешок с деньгами.

— Все медные… — презрительно произнес он, подходя к стойке и высыпая на нее монеты.

— И впрямь медные… — послышались замечания столпившихся около стойки повскакивавших из-за стола посетителей.

— Считай, дядя Тимоха… — угрюмо обратился к хозяину Заяц.

— На все?

— Знамо дело, на все… Много ли тут.

Он уставился одним глазом на кучу денег. Другой глаз Зайца невозможно косил, почему он и получил свое прозвище. Дядя Тимоха привычной рукой стал перебрасывать монеты.

— Четыре рубля с гривной… — через несколько времени произнес он.

— Не врешь?

— Чай, на народе считал… А не веришь, сыпь в кошель, да и за дверь… — огрызнулся хозяин.