Дочь Великого Петра - [118]

Но едва успели они переступить порог, как все провалилось, и они услышали шум, похожий на тот, который бывает при спуске корабля на воду. Мадам Крузе и великая княгиня упали на пол. В эту минуту из противоположной двери, со стороны двора, вошел Левашев. Он поднял Екатерину Алексеевну и вынес из комнаты.

Случайно она взглянула в ту сторону, где была катальная горка. Она стояла прежде в уровень со вторым этажом, а теперь, по крайней мере, на аршин была выше.

Левашев дошел с великой княгиней до лестницы, по которой взошел. Ее уже не было — она провалилась. Несколько человек взобрались наверх по обломкам. Левашев передал великую княгиню ближайшему, тот дальше, и, таким образом, переходя из рук в руки, она очутилась в сенях, откуда ее вынесли на луг. Там она нашла великого князя в шлафроке.

Выйдя из дому, великая княгиня стала пристально рассматривать то, что происходило там, и увидела, как некоторые выбирались и выносили окровавленных людей. В числе наиболее пострадавших была фрейлина великой княгини, княжна Гагарина. Она хотела выбраться из дому, как все другие, но только что успела перейти из своей комнаты в следующую, как печка стала рушиться, повалила экран и опрокинула ее на стоявшую там постель, на которую посыпались кирпичи. С ней была одна девушка, и обе они очень пострадали.

В этом же нижнем этаже находилась небольшая кухня, где спали несколько человек из прислуги. Трое из них были задавлены.

Но это еще было ничего в сравнении с тем, что произошло между фундаментом дома и нижним этажом. Там спали шестнадцать работников, приставленных смотреть за катальной горой. Все они до одного погибли под осевшим зданием.

Весь фундамент состоял из четырех рядов известкового камня. В сенях первого этажа архитектор велел поставить двенадцать деревянных столбов. Ему надо было ехать в Малороссию, и, уезжая, он сказал гостилицкому управляющему, чтобы до его возвращения он не позволял трогать этих подпорок. Несмотря на запрещение архитектора, управляющий, как скоро узнал, что великий князь и великая княгиня со свитой займут этот дом, тотчас приказал вынести эти столбы, которые безобразили сени.

С наступлением оттепели все строение село на четыре ряда известковых камней, которые от этого расползлись в разные стороны, и вместе с тем самый дом начал скатываться с горы, на которой стоял, до маленького пригорка, который и остановил дальнейшее падение.

Великая княгиня отделалась несколькими синяками и страшным испугом, вследствие которого ей пустили кровь. Все были до того испуганы, что в продолжение долгого времени после происшествия каждая громко захлопнутая дверь заставляла их вздрагивать.

В тот же день, как скоро прошел первый страх, императрица Елизавета Петровна, обитавшая в другом доме, призвала к себе великого князя и великую княгиню. Ей не верилось, чтобы опасность, в которой они находились, была велика, потому что все старались представить ее незначительной, а иные даже утверждали, что опасности вовсе никакой не было. Испуг великой княгини очень не понравился государыне и, она за него несколько дней на нее дулась. Алексей Григорьевич Разумовский был в отчаянии и говорил даже, что с горя застрелится.

— Но, видно, ему отсоветовали, потому что он остался жив, — с присущим ей сарказмом заметила великая княгиня, рассказывая об этом событии.

Понятно, что обо всем этом, не исключая и последнего ядовитого замечания великой княгини Екатерины Алексеевны, говорил весь Петербург.

«Молодой двор», повторяем, составлял центр, на который было обращено внимание не только политиков того времени и высших придворных сфер, но и вообще всего петербургского общества.

Известия о нем ловили и, понятно, с прикрасами пускали по всему городу. Все замечали, что здесь готовится драма.

«Внук Петра Первого», как сказано было в манифесте Елизаветы Петровны, не таинственный незнакомец для русских, сын Анны Петровны Петр Федорович долго был страшилищем русских венценосцев, как призрак.

Анна Иоанновна и Анна Леопольдовна ненавидели этого голштинского «чертушку».

Елизавета Петровна решилась заклясть призрак тем, что вызвала его из далекой тьмы на русский свет. Но она это сделала так потаенно, что не знали ни Сенат, ни сам Бестужев.

Петр Федорович рано осиротел и получил жалкое воспитание. Дядька, «способный лишь обучать лошадей», умел только сечь его и внушил ему отвращение к наукам. Став императором, питомец выбросил латинские книги из своей библиотеки. Даже Елизавета Петровна была поражена невежеством племянника и приставила к нему академика, который, впрочем, мог обучать его только кутежам.

В 1745 году, когда Петру Федоровичу было семнадцать лет, его женили, и он проявил свой нрав как человек уже самостоятельный. Болезненный, бесчувственный телом и бешеный нравом, с грубыми чертами вытянутого лица, с неопределенною улыбкою, с недоумевающими глазами под приподнятыми бровями, «ужасно дурной» после оспы, по словам его жены, Петр Федорович не скрывал радости при победе пруссаков над русскими.

Он любил только свою Голштинию, завел родную обстановку, окружил себя шлезвигскими офицерами, собирался отдать шведам завоевания своего деда, дабы они помогли ему отнять Шлезвиг у Дании.