Дочь - [154]

— Мне рабочие не нужны, — сказал контрактор.

— А вы его попробуйте. Вон у вас там четверо людей бьются, рушат стену, дайте этому человеку задачу ее свалить.

— Ну так щож, — сказал казак, которому перевели разговор. Он, разумеется, не мог ни «да», ни «нет» сказать по–английски. — Попробуем.

Как хватил молотом в стену, так стена и рухнула.

Звали казака Федор Данилович Гамалей.

Мы купили несколько кур, и яйца были у нас свои, постепенно вырастали овощи, и для полного благополучия недоставало только коровы. Травы было много. И мы стали узнавать, где можно купить корову.

На большой соседней ферме разводились маленькие породистые красавицы джерси. У нас разбежались глаза. Цены были жуткие. Сотни и сотни долларов за одну корову. Мы очень огорчились — цены были нам недоступны. Но вот управляющий показал нам несколько коров.

— Этих я могу вам продать, они у нас предназначены на убой.

— Но почему же? Они не молочные? старые?

— Нет, нет, они молодые и прекрасно дают молоко, только у них в крови «бруцелозис».

Мы не знали, что такое «бруцелозис».

— Это вредно для людей? — спросила Ольга. — У меня 12-летняя дочь.

— Нет, нет, это совсем не опасно для людей, но эти коровы часто не могут растелиться, у них мертвые телята…

Чудная была одна коровка с выпуклыми, большими, томными глазами и с курносым носиком. Мы сразу в нее влюбились и купили ее чуть не за 50 долларов.

Теперь у нас было уже вволю молока, масла, сметаны и творогу. Мы пили, ели эти молочные продукты и не подозревали, что мы могли сами заболеть «бруцелозисом», тем, что называлось у нас мальтийской лихорадкой, трудно излечимой, опасной болезнью.

А затем семья наша еще разрослась. Одна американка подарила нам чудную черную собачку — щенка шести месяцев — бельгийскую овчарку, которую мы назвали Вестой. Вместе с собачкой шофер привез от дамы меню собачки: полфунта мяса в день, два желтка, морковь, еще что–то. Одним словом, собачкины харчи были куда роскошнее, чем харчи, которые мы могли себе позволить; так что записку мы разорвали, собачку приняли с благодарностью и стали ее кормить Овсянкой, что нисколько не повлияло на живость и страстность ее натуры, и, как только ей минуло 9 месяцев, вся наша усадьба подверглась осаде десятков собачьих женихов всякого размера, пород и возрастов.

И теперь в лавочку, в Ньютаун Сквер, который находился от нас в полутора милях и где мы получали почту и закупали продукты, мы ходили уже в большой компании. Впереди, когда она бывала дома, шла Мария, за ней Веста тянула маленькую тележку, в которой мы возили продукты, за ней шла Ольга, я, и шествие замыкала корова. Пока мы делали покупки, корова стояла в углу леса, никогда не выходила на большую дорогу и терпеливо ждала. Обратно мы шествовали в том же порядке.

Мы были довольны своей жизнью. Материальные условия, лишения, физические трудности нас не пугали. Мы с Ольгой получили хорошую тренировку в Советском Союзе. Угнетали мысли о России.

«НЕ МОГУ МОЛЧАТЬ!»

Не думать, только не думать. Не думать о России, о тех, кто там остался, о крестьянах, с которыми я была очень дружна, которых раскулачили, сослали в Сибирь только за

то, что они не были пьяницами, умели хозяйничать и со своими сыновьями работали и расширяли хозяйство. Только не вспоминать брата, родных, друзей… Касаться всего этого было так больно, как обнаженный нерв, который трогать, бередить нельзя.

Чтобы меньше страдать от всех этих мыслей и воспоминаний, надо было что–то делать, бороться… Но как? Мои лекции против коммунистов давали некоторое удовлетворение — я тогда еще наивно думала, что они на кого–то повлияют. Но этого было мало.

Я была очень счастлива, когда мои тюремные рассказы, написанные в доме у мисс Розэт Смит, появились в «Пикториал Ревью». Ейль Юниверсити Пресс приняло к печати мою книгу «Жизнь с отцом». Книга эта впервые была напечатана в Японии, и теперь она должна была появиться на нескольких языках и по–русски в журналах «Современные записки» и в «Последних новостях», издававшихся в Париже.

Круг наших знакомых постепенно увеличивался. Особенно близко мы сошлись с профессором музыки и пианистом Ал. Ал. Сваном и его женой. Сван преподавал в соседних колледжах и жил недалеко от нас. Через них мы познакомились с несколькими другими семьями.

В конце 1932 года всех нас, русских, потрясло известие о расстреле 1200 казаков, восставших на Кубани. Расправа была жестокая, убивали женщин, детей. 45 000 человек сослали на север…

— И напрасно вы молчите, с вашим именем можно выступить, и вашу статью напечатают, — говорили мне мои друзья. Особенно горячились наши русские знакомые Вороновы:

— Пишите, пишите, мы дадим американцам исправить английский перевод и поможем вам поместить статью в газеты.

Я взяла заглавие статьи, которую мой отец написал в 1908 году против смертной казни: «Не могу молчать». Вот выдержка из этой статьи:

«Когда в 1908 году царское правительство приговорило нескольких революционеров к смертной казни, из уст отца вырвался крик: «Не могу молчать». И русские люди подхватили этот крик в дружном протесте против смертной казни.

Теперь, когда на Северном Кавказе происходит жестокая расправа и когда тысячи казнены, а другие ежедневно ссылаются, и моего отца нет в живых, я чувствую, что я должна поднять свой слабый голос против этих злодейств, тем более что я работала 12 лет с советским правительством и видела, как на моих глазах террор увеличивался с каждым днем.