Дочь полковника - [21]
Мистер Джадд водворил погасшую трубку в открывшийся от отчаяния рот, который теперь ему удалось закрыть. Он резко повернулся на каблуках и зашагал прочь. Мистер Рейпер последовал за ним, так и не сумев понять, почему его спутник вдруг расстроился.
Мистер Джадд гневно бормотал себе под нос:
– Срубить вязы у моста… я еще мальчишкой… на Михайлов день тридцать три года сравняется… Да кто он такой, мистер Гулд, хотел бы я знать?… Голоштанник… родного отца ограбил… Когда я был мальчишкой, отсюда до Криктона вся дорога в деревьях была…
Они начали взбираться по пологому склону к Кливу, и мистер Джадд, шествовавший с неизменным достоинством, внезапно с непривычной резвостью отскочил в сторону – из-за поворота вылетел мотоциклист с прекрасной дамой позади и беззаконно срезал угол. Мистер Джадд обратил свой гнев на мотоциклиста и его даму, которые уносились прочь под дробные взрывы, словно стреляла французская семидесятипятимиллиметровка.
– Молоко еще на губах не обсохло, а туда же! Носятся по дорогам, как очумелые. Нет чтобы матери помочь с воскресным обедом! Запретить это надо, вот что!
– Эта манера сидеть позади, – сказал мистер Рейпер, – является национальной угрозой и снижает престиж наших женщин в глазах иностранных наций. Заголяют ноги от Лэндс-Энда до Джон-о-Гротса. Чего уж тут удивляться, что мы так долго не могли победить на войне, мистер Джадд.
Мистер Джадд невнятно буркнул в ответ, словно не считал нужным разбираться в сложных и абстрактных логических построениях. Он раскурил трубку и вновь обрел величавое достоинство. Однако судьба, редко ограничивающаяся одним ударом, уже подготовила для него второй, и более чувствительный.
Неторопливо приближавшаяся к ним фигура теперь окончательно обрела облик полковника Смизерса, который для укрепления здоровья четким шагом спускался с холма, а затем медленным четким шагом поднимался обратно. Лиззи, дочка мистера Джадда, была в услужении у Смизерсов. Алвина, подобно многим и многим учителям и наставникам, «обучала» Лиззи искусству, в котором сама была не слишком сильна – ведению хозяйства. Но мистер Джадд питал к полковнику Смизерсу то «значительное уважение», какое наш именитый натурализовавшийся критик мистер Т.-С. Пим[35] испытывает к крохотной горстке избранных туземных авторов. Он – то есть мистер Джадд – умел распознать истинного джентльмена.
Когда они поравнялись с полковником, и мистер Джадд и мистер Рейпер приподняли шляпы. Иными словами, они вскинули правые руки, словно готовясь отвесить придворный поклон, крепко вцепились в поля своих шляп, а затем, точно вдруг разбитые параличом, чуть-чуть сдвинули шляпы к затылку и тут же водворили их на прежнее место с неловким смущением. Полковник в ответ приложил к собственной шляпе указательный и средний палец правой руки, оттопырив остальные три под углом в сорок пять градусов – приветственный жест, достойный командующего корпусом.
– Отличное утро, мистер Джадд.
Полковник считал мистера Джадда несколько выше чином по сравнению с мистером Рейпером.
– Доброе утро, сэр. Чудесная погодка, сэр.
Полковник пошел дальше, но эта встреча властно напомнила мистеру Рейперу о трудной и деликатной миссии, к выполнению которой он еще не приступал. Посмотрев на мистера Джадда, он кашлянул и насупился от неловкости. А мистер Джадд словно бы вновь полностью обрел безмятежность духа и снисходительно следил за бесстыжей коровой, которая тщетно кокетничала с на редкость угрюмым и равнодушным быком. Мистер Рейпер кашлянул еще раз и начал дипломатично подводить разговор к скользкой теме.
– Вы, значит, не знали, что вязы посрубали?
– Нет, – коротко ответил мистер Джадд. Он не хотел, чтобы ему напоминали о вязах.
– А странно, – философским тоном задумчиво произнес мистер Рейпер, – как мы ничего не знаем про всякую всячину, хотя она уже давно всем и каждому известна. Возьмите, к примеру, американцев. Мы же ничего не знаем, чем они там у себя занимаются.
– Завтракают, наверно, – прозаично ответил мистер Джадд. – У них ведь время от нашего отстает.
– А деревья у них там есть замечательные, – продолжал мистер Рейпер, даже вспотев от отчаянных умственных усилий. – Я частенько разглядываю рекламки калифорнийского кларета «Большое дерево». Ну те, где дилижанс проезжает дуплистый ствол насквозь. По-моему, это самое большое дерево на всем свете.
– Можете мне поверить, мистер Рейпер, – с неколебимой твердостью ответил мистер Джадд, – это одно только американское хвастовство и пыль в глаза. Завидуют они Англии, мистер Рейпер, точно самые отпетые иностранцы, хотя сами-то наполовину англичане. Картинка, она что? Кто хочет картинку-то нарисует. Мы, что ли, не могли бы нарисовать нашу фабрику размерами с Букингемский дворец и зоопарк, вместе взятые? Вот если бы американцы прислали сюда одно такое дерево, да с дилижансом и с упряжкой, мы, может, им и поверили бы. И не сомневайтесь, мистер Рейпер, нет в мире других таких деревьев, как английские.
Мистер Джадд, которому довелось лишь четыре раза пересечь границы родной страны, говорил с апломбом пресыщенного любителя кругосветных путешествий. Мистер Рейпер почувствовал, что исполнение его миссии только все больше затрудняется. И ринулся напролом.
Ричард Олдингтон – крупный английский писатель (1892-1962). В своем первом и лучшем романе «Смерть героя» (1929) Олдингтон подвергает резкой критике английское общество начала века, осуждает безумие и преступность войны.
В романе английского писателя повествуется о судьбе Энтони Кларендона, представителя «потерянного поколения». Произведение претендует на эпический размах, рамки его действия — 1900 — 1927 годы. Годы, страны, люди мелькают на пути «сентиментального паломничества» героя. Жизнеописание героя поделено на два периода: до и после войны. Между ними пролегает пропасть: Тони из Вайн-Хауза и Энтони, травмированный фронтом — люди разного душевного состояния, но не две разомкнутые половины…
Значительное место в творчестве известного английского писателя Ричарда Олдингтона занимают биографии знаменитых людей.В небольшой по объему книге, посвященной Стивенсону, Олдингтон как бы создает две биографии автора «Острова сокровищ» — биографию жизни и биографию творчества, убеждая читателя в том, что одно неотделимо от другого.
Леонард Краули быстро шел по Пикадилли, направляясь в свой клуб, и настроение у него было превосходное; он даже спрашивал себя, откуда это берутся люди, недовольные жизнью. Такой оптимизм объяснялся не только тем, что новый костюм сидел на нем безупречно, а июньское утро было мягким и теплым, но и тем, что жизнь вообще была к Краули в высшей степени благосклонна…
Кто изобразит великую бессмыслицу войны? Кто опишет трагическое и смешное, отталкивающее и величественное, самопожертвование, героизм, грязь, унижения, невзгоды, страдания, трусость, похоть, тяготы, лицемерие, алчность, раскаяние и, наконец, мрачную красоту тех лет, когда все человеческие страсти и чувства были напряжены до предела? Только тот, кто сам не испытал этого, и только для тех, кто, читая об этом, останется бесстрастен.Мы же остережемся сказать слишком много. Но кое-что мы должны сказать, чтобы проститься с воспоминаниями.
Лейтенанту Хендерсону было немного не по себе. Конечно, с одной стороны, неплохо остаться с основными силами, когда батальон уходит на передовую. Довольно приятная перемена после четырех месяцев перебросок: передовая, второй эшелон, резерв, отдых. Однако, если человека не посылают на передний край, похоже, что им недовольны. Не думает ли полковник, что он становится трусом? А, наплевать!..
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Ему не было еще тридцати лет, когда он убедился, что нет человека, который понимал бы его. Несмотря на богатство, накопленное тремя трудовыми поколениями, несмотря на его просвещенный и правоверный вкус во всем, что касалось книг, переплетов, ковров, мечей, бронзы, лакированных вещей, картин, гравюр, статуй, лошадей, оранжерей, общественное мнение его страны интересовалось вопросом, почему он не ходит ежедневно в контору, как его отец…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.