Дочь палача и король нищих - [22]

Магдалена взглянула на затянутое тучами небо и вдохнула свежий после дождя воздух. Некоторое время никто не произносил ни слова.

– Вы же не думаете, что они оставят нас в покое, – прошептала наконец она. – Я же дичь для них. Теперь на меня напустятся пуще прежнего.

Мать наградила ее злобным взглядом.

– Потому что вы до этого и довели! Лехнер прав. Дочь палача и лекарь – это ни в какие ворота не лезет. Пора вам прекращать, иначе все это бедой закончится. Пожениться вы все равно не сможете, это против закона. А после сегодняшнего вам житья не дадут, пока вы вместе. – Анна-Мария поднялась и отряхнула пепел с юбки. – Отец твой слишком долго тебе потакал, Магдалена. Теперь все, довольно! Как только он вернется, напишем письмо палачу в Марктоберндорфе. Я слышала, у него жена при родах умерла. Будет тебе хорошей партией. У него и дом большой, и…

Магдалена гневно всплеснула руками.

– Значит, запрятать решила меня подальше, чтобы тебя не тревожила? Так это понимать?

– А если и так? – возразила Анна-Мария. – Для того только, чтобы тебя и других уберечь. Сама ты до этого вряд ли додумаешься.

Она молча взяла близнецов за руки и повела их в сарай, чтобы устроить им постель из соломы. Магдалена собралась еще что-то крикнуть ей вслед, но сзади к ней подошел Симон и обнял за плечи. Девушка задрожала и беззвучно заплакала.

– Она вовсе не это имела в виду, – пробормотал лекарь. – Идем спать. А завтра, когда солнце встанет…

Магдалена вдруг крепко обняла Симона, словно никогда больше не хотела его выпускать. Она долго и яростно целовала его в окровавленные губы и прижималась к нему так сильно, что лекарь чувствовал ее крепкое тело под мокрым платьем.

– Сегодня же ночью, – прошептала дочь палача.

Симон вопросительно взглянул на нее.

– Что ты имеешь в виду?

Магдалена прижала палец к его губам.

– Мама права. Пока мы здесь, они нам житья не дадут. Слишком много всего случилось. В следующий раз пострадать можем не только мы, но и близнецы. Нельзя этого допустить. – Она заглянула Симону в глаза. – Сбежим, сегодня же ночью.

Симон даже ответить ничего не успел – Магдалена говорила не умолкая:

– Бертхольд никогда не успокоится. Если правда о Резль вскроется, то он тут же из совета вылетит. Он не хочет рисковать и все сделает, чтобы я молчала. Так или иначе.

– Хочешь, чтобы мы сбежали из Шонгау? – Симон прижал ее к себе. – Ты хоть понимаешь, что это значит? У нас ничего не останется, нас никто не будет знать, мы станем…

Магдалена его поцеловала.

– Хватит болтать, – прошептала она. – Я и сама знаю, что будет тяжело. Но и здесь мы в любом случае оставаться не можем. Ты сам слышал, что сказал Лехнер. Лекарь и дочь палача – это ни в какие ворота не лезет…

– И куда же мы отправимся?

Магдалена задумалась на мгновение.

– В Регенсбург. Там все возможно.

Прогремел гром, и на город снова обрушился ливень. Симон притянул к себе Магдалену. Они, слившись в объятиях, целовались, и ноги их утопали в грязи вперемешку с кровью и конской мочой.

Два любящих сердца под проливным дождем.

4

Регенсбург, 19 августа 1662 года от Рождества Христова

Палач врезал ногой в усиленную железом дверь, так что вся стена содрогнулась под ударом. Вот уже несколько часов он, словно загнанный зверь, кружил, сгорбившись, по тесной камере. А вместе с ним, замкнутым кругом, – его мысли.

Пять дней прошло с тех пор, как его заперли в этой дыре. Камера, целиком обшитая досками, была почти идеальной кубической формы и настолько низкая, что палач не мог даже выпрямиться во весь рост. Кроме запертого крошечного окошка, в которое Куизлю раз в день просовывали миску прокисшей похлебки и немного хлеба, никаких окон больше не было. В непроглядной тьме даже по прошествии стольких часов глаз выхватывал лишь смутные очертания. Правую щиколотку палача сковывала цепь – и звенела, когда он вышагивал из одного угла камеры в другой.

Единственным предметом мебели был выбранный изнутри деревянный чурбан, служивший отхожим местом. Этот чурбан Куизль некоторое время назад швырнул о стену. Об этом своем действии он успел уже пожалеть, ибо вонючее содержимое расплескалось на половину камеры и забрызгало плащ. Еще никогда в жизни палач Шонгау не чувствовал себя таким беспомощным. Между тем он уже не сомневался, что кто-то устроил ему ловушку – и заманил его туда, как дрессированного медведя. Кто-то зверски убил его сестру и зятя, а теперь хотел это убийство повесить на палача.

Еще в доме цирюльника Якоб пытался доказать свою невиновность, собственной жизнью клялся, что и сам только что обнаружил трупы, – но тщетно. Приговор ему был предопределен заранее. Последние сомнения на этот счет у Куизля рассеялись, когда он увидел довольную ухмылку на лице начальника стражи. Все вдруг начало сходиться: и его арест у ворот, и чувство, что за ним наблюдают, и незапертая дверь в купальню. Кто-то приготовил для Куизля наживку, а он на эту наживку клюнул.

«Вот только почему?»

С того момента, как стражники Регенсбурга заперли его в этой камере, рядом с ратушей, палач неустанно ломал голову над тем, кто же мог стоять за этим заговором. Он никого здесь не знал, и жители, скорее всего, даже предположить не могли, что Элизабет Гофман родом была из Шонгау, из семьи палача. Или же все это – лишь месть за то, что он повздорил со стражником у ворот? А встреча с перекошенным от ненависти плотогоном – простое совпадение?