Дочь лодочника - [10]

Держа член в руке, весь напряженный, он обливался по́том.

«Черт побери…»

В этот момент в косых лучах солнца, заливавших росичку, он увидел голубя. Безупречно белого, за исключением головы, которая была почти оторвана от туловища. В птичье тельце, будто конфетка в пластиковое пасхальное яйцо, была воткнута украшенная перламутром ручка опасной бритвы.

Старый пастор убрал тонкий серый пенис обратно в брюки. Затем переступил порог и, выйдя к солнцу, наклонился, чтобы взять птицу. Пернатая голова бессильно висела на шее, откуда выползали муравьи. Он смахнул их и увидел, что лезвие и в самом деле вырастало из птицы, будто…

«раковая»

…опухоль.

Коттон вытащил лезвие – оно вылезло с влажным хлюпом. Он бросил птицу. Механизм лезвия заржавел, покрылся илом и водорослями. Когда он все же раскрыл его, солнце сверкнуло на узкой, но острой стали. Это могла быть любая на свете бритва, но это было не так. Коттон знал это лезвие. Он носил ее в ботинке в молодости, потом за лентой на шляпе и, наконец, уже взрослым, в кармане. Он носил ее почти сорок лет, до ночи, когда умерла его Лена, когда он применил его на том… том существе…

Коттон ощутил постороннее присутствие – холодное дыхание на шее, от которого у него зашевелились волосы. Он медленно повернулся.

Она появилась из длинного черного горла тоннеля, сперва расплывчато, затем образовав изящную фигуру в белом платье, длинном, развевающемся, отделанном перламутром, с легким тюлем на обнаженных бледных плечах. Она напоминала эльфийку с золотыми волосами, оттянутыми назад в элегантном пучке. Лицо прикрывала паутинка-вуаль. К груди вместо букета роз она прижимала Библию в красной коже. Она не улыбалась. Не шевелилась. Просто смотрела. По лощине промчался ветерок, охладив пот, выступивший у Коттона на голой спине, но на свадебном платье Лены Коттон не колыхнулась ни единая складка.

– Ли? – вымолвил пастор.

Она не ответила, выступив из тени крипты, чтобы остановить кровь в его венах. Ее рот растянулся в жестокой улыбке – возможно, она вспомнила ту давнюю ночь, когда он бросил ее поперек кровати и яростно, жадно взял силой. Или же последнюю ночь своей жизни, девять месяцев спустя, когда Коттон велел ей смотреть, как он поднимает ее мальчика, достает бритву…

Ее глаза опустились на перламутровую ручку. Черты ее лица таяли, будто воск. Она открыла рот за вуалью и издала безумный электрический вопль орды насекомых. Вопль стеной обрушился на старого пастора и завибрировал в его черепе, вмиг отключив сознание и оставив лишь один образ – детского горла, вскрывающегося под лезвием, и второй руки Коттона, сомкнутой вокруг крошечной рептильной лодыжки. Вес ребенка – не больше, чем у сетки с луком, – становился все меньше, по мере того как кровь барабанила по обшарпанному восточному ковру. При этом видении – гротескного исчадия его семени, проросшего в ее безбожном чреве, – по желудку старого пастора пробежала тошнотворная судорога.

Он привалился к дверному косяку.

– Нет, Лена…

Коттон соскользнул по стене, ощущая, как его сердце замедляется в груди.

– Чудовищно… – выдохнул он, несмотря на то что почти перестал дышать.

Лена шагнула к нему, подол ее платья истрепался и подгнил.

Ее голос теперь раздавался у него в голове медленным хрипом: «Меня… ограбили…»

Еще шаг. В тех местах, где она прижимала к груди Библию, ее сухие пальцы шелушились, как осенние листья. Она потянулась к нему, к его сердцу.

«Ты столько… отнял у меня…»

Она разжала челюсти. Во рту – кипящая черная масса живности, жуков, муравьев и мух. Копошащиеся-ползающие-суетящиеся-вылупляющиеся из лица Лены Коттон. Они вырывались из-под вуали черной массой, стекали по ее белому платью. Теперь за вуалью скрывалось не белое лицо его жены, а сине-зеленое многоцветие, протянутая рука превратилась в клешню.

Парализованный, трясущийся, старый пастор хотел пошевелить рукой, но Лена сжала его лицо своей конечностью, обдав смрадом гниющей земли.

«Ты отнял его… Билли… ты отнял их обоих…»

Он медленно прижал открытое лезвие бритвы к своему бедру, и оно сразу стало входить, раздвигая плоть. Он почувствовал его жало, затем хлынула кровь.

А потом наступила ясность.

Коттон, задыхаясь, упал навзничь в росистую траву.

Пах пылал болью.

Когда дыхание вернулось к нему, Коттон кое-как приподнялся на локтях, сложил лезвие и убрал его в карман. Прижав ладонь к кровоточащей ноге, подтянулся, держась за дверь крипты. Скользкий от пота, он проковылял к старой каменной скамье и сел. Затем поднял голубя с травы. Прохрипев от боли, пошевелился. Приложил птичью голову обратно, заглянул в пасть крипты, куда солнечный свет проникал лишь до черной завесы.

«Что тебя убило, Ли? – подумал Коттон. – Ужас от того, что из тебя вышло, или то, что я сделал? А может, совокупность тех ужасов, перенесенных за все годы, что ты прижимала голову к этой впалой груди?»

Этот мальчик был не первым, кого он отнял у Лены Боуэн Коттон.

Он вспомнил свой сон о девочке в лесу.

«Я ее услал прочь, когда был полон гнева и ненависти… Нет, – подумал он. – Довольно этого. То зло минуло. Все мое зло уходит, да. Уходит, Лена».

– Я приведу ее обратно, – крикнул он вдруг в темноту. Новое успокоение, новая ясность вытеснили весь страх. – Кук, он человек Эйвери, он ее не приведет. Ему и не нужно. Но Чарли Риддл – он все сделает. К утру она будет здесь. Что же до второго… – Он коснулся бритвы у себя в кармане. – Этому уже не бывать.