Дочь лодочника - [9]

Он вытащил из сорняков шлакоблок, встал на него и отпер висячий замок на двери ключом, который носил на кожаной веревке у себя на шее.

Растения внутри располагались по три-четыре в ряд в старых тракторных шинах, деревянных ящиках и пластиковых пятигаллонных ведрах. Спереди росли низкие, густые и подрезанные, те, что за ними, – тянулись вверх на шесть-семь футов. Сверху на цепях висели флуоресцентные лампы под жестяными формочками для пирога, придававшими им схожесть с летающими тарелками. Эйвери слышал шум пыхтящего снаружи генератора; свет горел здесь всегда. Эйвери толкнул пустой «Иглу» к стене и, взобравшись на табуретку, встал у верстака, заваленного подсушенными почками и оберточной бумагой. Он взял почку и помял ее пальцами, затем свернул и затолкал в бумагу, предварительно ее облизнув.

«Нас было целое сообщество дураков, – подумал он. – И я был в их числе, и не последним».

Какое-то время он сидел на гравийном полу оранжереи под самыми высокими из деревьев и курил.

Позже, когда солнце скрылось за деревьями, он, уставший и одурманенный, пересек дорожку в сторону последнего «дома-ружья». Решительно взобрался по ступенькам крыльца и вошел через дверь с рваной сеткой, чтобы оказаться в гостиной, где стояли диван со сломанной пружиной и потрепанное каминное кресло, а рядом – приставной стол и оранжевая настольная лампа с мятым абажуром. Затем прошел через кухню, где стоял открытый пустой холодильник, источавший тухлый запах, а по облупившемуся линолеуму перед ним бегали тараканы, и попал в тесную спальню с провисающим на железной раме матрацем. В стенах зияли отверстия от сучков, в которые проникал солнечный свет. Он забрался в кровать рядом с Тейей, улегся в одежде поверх одеяла. Ребенок лежал под единственным покрывалом, прижавшись к изгибу материного живота. Обе были нагие в это влажное утро. Вентилятор в окне разгонял теплый воздух. Тейя лежала между Эйвери и малышкой, на фут выше его четырех футов семи дюймов[9], ее темная кожа взмокла от пота.

– Я люблю тебя, – пробормотала она огрубевшим от сна голосом.

– И я люблю тебя, – ответил он.

– Который час? – спросила она, не открывая глаза.

– Рано еще. Спи. – Он сжал ее руку.

Эйвери вскоре уснул, и ему снилась грозная фигура в черном, которая, хромая, мерила шагами наклонную комнату над теми, кого он любил.

Знамения и чудеса

Далеко за Воскресным домом, в такой глубине сосновой чащи, куда не заходил никто из прихожан, на небольшом пригорке посреди поляны стоял выгоревший каркас заброшенной каменной часовни, чьи контрфорсы упирались в землю, точно крылья покалеченного дракона. Здесь, в прохладной черной крипте под церковью, старому умирающему пастору Билли Коттону снилась девочка, которая бежала по лесу. Дитя лет двенадцати в белом платьице, запачканном речным илом. Дивное создание. Коттон гнался за ней среди густых беспорядочных зарослей деревьев, где огромные гнилые стволы вздымались над сырой поверхностью и всюду встречались корни, паутины и косматые больные березы. В какой-то момент девочка остановилась и подождала его – на поляне у подножия холма. Протянула руку. Коттон взялся за нее. Луна освещала заросли кудзу на склоне. И темную хибару на вершине. Из-под ее крыльца, стоящего на сваях, ветер доносил маслянистую рыбную вонь.

«Твой час близок», – произнесла девочка, переплетя свои мягкие, теплые пальчики с пальцами Коттона.

Он проснулся.

Понадобилось мгновение, чтобы вспомнить, где он находится. Свернувшийся в позе зародыша, голый, на камне между двумя гробами из опалового стекла, каждый на трехфутовом бетонном пьедестале. Тот, что стоял слева, был пуст. В другом, запечатанном уже десяток лет, лежали иссохшие останки жены Билли Коттона, завернутые в золотисто-пурпурный шелк. В изножье блестела маленькая бронзовая табличка, на которой было выгравировано:

ЛЕНА БОУЭН КОТТОН

1936–1968

Многодетная мать, раба Божья

На полу стояла керосиновая лампа. Рядом с ней были аккуратно сложены темный пиджак и брюки Коттона, его белая рубашка и красные подтяжки. Он сел, и от этого простого движения пах и кишечник словно вспыхнули. Когда же он встал, то весь взмок от пота и боли, будто у него в копчике ковырялись тупым ножом. С немалым усилием натянул брюки и, не надевая рубашки, поднял лампу. Вышел с ней из крипты и достиг железной двери в конце тоннеля, который вел к свету этого утра.

Коттон стоял с затуманенным взглядом, с неровной, потрепанной бородой и пятнами на лысине, а вокруг пели птицы. Его живот пересекали старые побелевшие шрамы искупления. Большинство из них он нанес в дни, недели и месяцы после смерти Лены осколком стекла, прямо в этом сыром месте, где молился над ее трупом сорок дней и сорок ночей, прося Господа о прощении за боль, которую ей причинил. Сорок дней с преклоненным коленом, сорок ночей на холодном камне.

Этим утром Коттон стоял на пороге крипты и испытывал желание помочиться, но не мог из-за рака простаты, давшего метастазы – последнее слово использовал доктор, осматривавший его три месяца назад, тот же доктор, которому Коттон с Чарли Риддлом платили, чтобы вырезать детей и лечить болезни еще с тех пор, как они стали держать шлюх в Пинк-Мотеле. Старый костоправ с пристрастием к виски, он пришел к нему в дом, натянул резиновую перчатку, а потом, за крепким напитком, представил Коттону свои заключения. Он оставил брошюру и полдюжины пузырьков с таблетками. Коттон принимал их несколько недель, но некоторое время назад перестал. Он решил, что не умрет в каком-нибудь химическом тумане, а лучше будет выдерживать все мелкие унижения и боли, пока не сумеет уйти на собственных условиях. И эти условия он исполнял сейчас.