Дочь колдуна - [141]
В тот же день за вечерним чаем пришло в Горки известие о внезапной смерти Бельского, и Мила помертвела. Она сразу поняла, что попытка отца овладеть телом графа не удалась; какая-то неизвестная причина разбила план страшного чародея, потому что и Бельский умер.
– Что с тобой, Мила? Ведь смерть графа не может так расстроить тебя, – захлопотала госпожа Морель, поспешно доставая из ридикюля успокоительные капли, которые всегда имела при себе. – Ты стала ужасно нервной, бедное дитя мое, с того именно злополучного вечера, когда тебя испугал тот сумасшедший, похожий на Бельского.
Мила ничего не ответила; у нее выступил холодный пот, руки дрожали, и зубы стучали, а в голове зародилась страшная, мучительная мысль, причинявшая ей почти физическую боль.
Машинально выпила она капли и, стараясь побороть волнение, ответила, что весь день чувствовала себя слабой и нервной, но что сейчас ляжет и все пройдет. Она простилась с Екатериной Александровной, но не легла, а пошла к своему ребенку и села у его колыбели, отпустив няню ужинать. Мальчуган не спал; он только что скушал кашку и молоко, а теперь играл множеством шерстяных и резиновых игрушек, набросанных на голубом атласном одеяльце.
Володя Масалитинов был исключительной красоты, совмещая правильные черты и греческий тип Михаила Дмитриевича с золотистыми густыми локонами матери, обрамлявшими крошечное личико алебастровой белизны; только губы были кроваво красные. Ему было в то время месяцев семь, но вырос он не по летам. Чудные глазки, большие, зеленоватые, с фосфорическим в темноте блеском, как у кошки, имели страшное выражение. Это не были глаза ребенка его возраста, а взрослого, хитрого и лукавого человека. Несмотря на эти странности, ребенок был восхитительный, особенно в ту минуту, когда он приподнялся в колыбельке и, в своей батистовой рубашечке с широким кружевным воротником, улыбавшимся личиком и пухленькими протянутыми ручонками, походил на херувима. Мила не была бы матерью, если бы в эту минуту не забыла все странности, приводившие ее иногда в ужас. Она со страстной нежностью прижала к себе ребенка и целовала. У нее явилось горячее желание защитить это маленькое создание, охранить от козней злодейского существа, которого она называла «отцом», если тот попытается овладеть ребенком, чтобы обеспечить себе жизнь в богатстве и наслаждении; а инстинкт подсказывал ей близость и неизбежность опасности.
Скоро вернулась няня – сильная, молодая, двадцатипятилетняя женщина, – и они вместе стали играть с ребенком, пока тот не заснул.
Мила выходила из комнаты, когда вошла г-жа Морель с только что полученной телеграммой от Масалитинова, извещавшего о своем приезде через день с ночным поездом. Известие это в прежнее время доставило бы ей величайшую радость, теперь же причинило настоящее горе. Муж и ребенок, – самые близкие жертвы, так сказать, приговорены были, может быть, к смерти страшным вампиром.
– Милая тетя, у меня большая просьба к тебе, – сказала Мила, схватив руку г-жи Морель. – Меня мучает предчувствие, что Володе грозит опасность, но я устала, а няня спит обыкновенно как чурбан, и невозможно разбудить ее; так побудь, пожалуйста, эту ночь с ребенком.
– Конечно, если это может успокоить тебя, дитя мое. Я хорошо уснула после обеда, теперь не хочу спать и проведу здесь ночь. Схожу только за работой и книгой.
– Возьми, тетя, Евангелие.
– О! Я начинаю думать, что ты делаешься ханжой, Мила! – и она улыбнулась. – Охотно исполнила бы твое желание, но у меня нет Евангелия.
– Я нашла Евангелие в прежней комнате адмирала. Пойдем, я дам тебе, – ответила Мила, таща ее за собой.
Оставшись затем одна, Мила взяла с туалета портрет матери, долго смотрела на него и вдруг прижала его к губам.
– Мама, мама! Защити меня! – шептала она, рыдая. – Я ведь не виновата, что мой отец колдун и сама я такая странная. Помоги мне, я очень несчастна! Мишель боится меня и ребенка; я знаю, он едет сюда неохотно, а может быть, предчувствует опасность в этих проклятых Горках. Я уеду отсюда и продам имение, приносящее несчастье!
Долго плакала она и потом уснула от утомления с портретом матери на груди. Вскоре около спавшей появилось легкое туманное облако, быстро принявшее женский облик. Это была прозрачная тень молодой, дивно прекрасной женщины, и золотистые волосы, как сиянием, окружали ее голову. Полным любви и грусти взором смотрела она на спавшую; затем видение склонилось над ней, окутало ее серебристой дымкой, а потом побледнело и растаяло в воздухе.
Г-жа Морель устроилась около колыбели ребенка, который спал спокойно, как и няня, по обыкновению полуодетая, на случай если ребенок проснется. Екатерина Александровна занялась вязаньем, а потом стала перелистывать Евангелие; это было прекрасное издание в красном кожаном переплете и с большим крестом на крышке. Но вот пробила полночь, и ее стала одолевать упорная сонливость. Тщетно боролась она с этим неожиданным стремлением ко сну; члены ее отяжелели, руки опустились на колени, а усилие держать глаза открытыми причиняло почти физическую боль. Почти инстинктивно она схватила Евангелие и положила его на одеяло. Вдруг ей показалось, что у колыбели встала мужская фигура. Человек этот затем отступил, и она узнала смотревшего на нее лучистым взглядом графа Фаркача, который в то же время удивительно походил на ее прежнего жениха, Красинского. Г-жа Морель не могла шевельнуться и, как зачарованная, смотрела на неожиданного посетителя. Вдруг тот отвратительно осклабился, обнажив белые, острые зубы, отвернулся и направился, казалось, к постели няни; но в эту минуту Екатерина Александровна уже лишилась сознания.
