Дочь Каннибала - [42]

Мы взглянули на него несколько раздраженно.

– Не знаю. А о чем здесь думать? – сказала я.

– Но это же так странно, чрезвычайно странно!

– Ну и что ты этим хочешь сказать?

– В общем… Я знаю, это покажется глупостью, или паранойей, или тем и другим одновременно, но не кажутся ли все эти события заговором с целью убийства молодых людей? В конце концов, есть в этом что-то сверхъестественное. Вы же знаете, в совпадения я не верю.

С печальной снисходительностью мы смотрели на него. Или, быть может, печальную снисходительность испытывала только я: Феликс насмешливо улыбался. Зеленый мальчишка, нелепый мальчишка, который произносит чудовищные глупости с набитым ртом, казался мне привлекательнее, милее и желаннее, чем Рамон, мой муж (бедняжка). Если бы я осталась с Адрианом, жила бы с ним, то, возможно, наступило бы время, когда я возненавидела бы его за то, что он говорит с набитым ртом, как сейчас, когда изо рта у него падали мокрые от слюны крошки хлеба. Но в это мгновение даже такое безобразие вызывало у меня нежность. Нет в мире большей пристрастности и более жестокой несправедливости, чем те, что порождаются чувством.

* * *

Но он не вернулся. Я говорю о Рамоне – он не вернулся ни в тот день, ни на следующий, ни на третий. Не вернулся Рамон с рыбьим ртом и отрезанным пальцем, бедняжка. Время шло, от него не было никаких известий, и постепенно чувство вины стало разъедать мне душу. Я думала, что чемодан действительно унес какой-то вор. Думала, что похитители не удовлетворились полученной суммой и хотят потребовать еще денег. Но главное, я думала, что мой муж не вернулся, потому что я не хотела, чтобы он вернулся; что моя неправильная любовь стала магической и роковой причиной его несчастья; что он, возможно, умер, казненный моим презрением. Меня лихорадило, меня тошнило, у меня горели губы, но ни одно из этих наказаний не вернуло Рамона.

Зато появилась судья по имени Мария Мартина. На следующий день раздался неожиданный звонок меня просили прийти в суд во второй половине дня. Приглашали на неформальную беседу, без повестки, но речь шла о деле, связанном с исчезновением моего мужа, и потому мне лучше явиться, с бюрократической надменностью сообщил мне секретарь.

В суд я пришла настолько испуганная, что к тому времени, когда меня ввели в кабинет Марии Мартины, чувство вины у меня достигло таких размеров, что я была готова признаться в ограблении почтового поезда Глазго – Лондон. К моему удивлению, вызвали к судье не только меня: на стуле со скромным и скучающим видом, плотно сдвинув колени, как обычно сидят очень высокие женщины, ждал инспектор Хосе Гарсия. Он приветствовал меня кивком и указал на другой стул. Больше никого в кабинете не было. Комнатка оказалась маленькой и жалкой, типичный казенный кабинет – стены в пятнах и огромный расшатанный письменный стол, который занимал почти все пространство. Я не заметила никаких личных вещей, кроме подушечки, лежавшей на сиденье деревянного кресла судьи, зато подушечка сразу привлекала внимание: туго набитая, отвратительного желтого цвета, с вышивкой, на которой была представлена белая курица в полный рост в туфельках на каблуках и юбке в горошек. Мерзкие курицы, казалось, вечно сопровождали мои грехи.

– Спасибо, что пришли, сеньора Ирунья.

Я обернулась. Судья только что переступила порог. Ростом она была ненамного выше меня, но зато намного моложе – вряд ли ей исполнилось тридцать. На ней было свободное темно-синее платье, под которым ясно обозначался огромный живот, великолепный живот беременной женщины, с которым она управлялась, как управляется со своей роскошной яхтой ее хозяин – он и гордится ею, и презирает, и ругает. С некоторым трудом взобравшись на подушечку, она вздохнула – быть может, подушечка была ей нужна, чтобы казаться выше своих собеседников, чтобы внушать им почтение и страх. Она производила впечатление женщины решительной и деловой. До сих пор она даже не взглянула на меня и, кроме сухой фразы, сказанной на пороге, не поздоровалась со мной, не пожала руку, не обменялась никаким общепринятым приветствием. Судья открыла синюю папку и погрузилась в чтение документов, потом подняла голову и спросила меня:

– С каких пор ваш муж сотрудничает с «Оргульо обреро»?

– Что?

– С каких пор ваш муж передает деньги «Оргульо обреро»?

– О чем вы?

В жизни есть знания, которых ищешь, и есть знания, которые сами тебя находят. Ищут обычно знания научные или технические. Как правило, они приобретаются постепенно, и ты заранее знаешь, к чему придешь. Конечно, ищут и тех знаний, которые касаются эмоций и интимных переживаний, так, например, юная девственница стремится узнать, что такое секс. Но даже в таких случаях знания, которых ищут, становятся частью жизни человека. Дополняют ее, а не уменьшают. Дают сведения, воспоминания и опыт. Накапливаются.

А те знания, которые сами нас находят, наоборот, обычно отсекают часть твоего «я». Внезапно обрывают твою наивность. Ты жил спокойно, счастливый своим неведением, и – хлоп! – на тебя обрушивается новость, проклятое знание о том, чего ты вовсе не ожидал узнать. В общем, это и есть разоблачение – внезапная и невыносимая ясность, молния реальности, попадающая точно в тебя. Безжалостный свет, в котором обнаруживаешь: то, что ты считал пейзажами, – не более чем декорации, ты жил на сцене, а думал, что это и есть жизнь; и тебе приходится перестраивать свое прошлое, переписывать заново свои воспоминания и прощать себя за такую глупость и чудовищную слепоту. К худу ли, к добру ли, но после разоблачений никто не остается прежним.