Дочь генерального секретаря - [66]

- Не возьму! - я крикнул. - Тоже мне филантроп.

В одних трусах я сидел на железе. Сжимая с одной стороны трицепс, а с другой косую спины. Одно утешение, что накачался в этой роли.

- Склеить, и все, - сказал Мустафа.

- Где мы работали, есть "скоч", - сказал Васко.

- Вот и сходил бы.

- Это мы сейчас...

- Не ходи! - крикнул я вслед португальцу. - Не нужны мне е... деньги. Я их не заработал.

- Но ходас,* Алехандро, - сказал Мигель. - Сюрплюс. Прибавочная стоимость. Ты Маркса проходил?

- Тогда пропьем, - сказал я. - Месье, я приглашаю!..

* Не м... (исп.)

"Кус-кус" на всех и розовое марокканское. В арабском ресторанчике было грязновато и очень вкусно.

- Сволочь он, Пепе, - говорили они мне.

Я возражал:

- А мне он чем-то нравится.

- Он в общем неплохой мужик, - поддакивали мне. - Но сволочь.

- При этом дети у него хорошие.

- Ну, дети! Они уже французы.

- Что с того? Французы разные бывают.

- Зато во Франции свобода.

- Что ты ему-то объясняешь?

- А что там ее нет, про это каждый знает. Он просто сволочь...

- Не только там, - сказал Али. - Да, Мустафа?

- Но мы с тобой помалкиваем в тряпочку, - добавил Мустафа. - Сидим во Франции и радуемся. Что?

- А ты попробуй! Достанут и во Франции. Руки у них какие, знаешь?

- Нам хорошо, мы люди маленькие. А он писатель... Молчать не может.

- Профессия такая...

- Профессия неплохая.

- Это смотря где, - оспорил я.

- Во Франции они живут, как боги. Говорю вам.

- Ты-то откуда знаешь?

- Кончита говорила.

- Кончита...

- Она без книжки заснуть не может. Говорит, живут, как в масле сыр. Сименон там, Сан-Антонио. Или этот, который серию про САС.

- Видишь? Ты, Алехандро, еще на "мерседесе" в гости к нам приедешь.

- Конечно, по-французски надо писать.

- Научится. Делов-то! Главное, чтоб сочинять умел, а там...

- "Мерседес" не "мерседес", но сотню в день себе он заработает. При том работа чистая. Не так, как мы: в грязи да в краске. Перышком по бумаге...

- Еще бутылочку, ребята!

- Наверное, будет...

- Домой же ехать...

- Хорош.

- Тогда по кофе? Эй, сильвупле!..

А было это в Кербевуа за Сеной, где родился Селин и где еще сохранился ломтик домов той эпохи, облупленных, с трещинами, с глухими стенами в просвечивающих сквозь известку рекламах вечных ценностей, вроде перно или "дюбонне", - с мусором вдоль тротуара, с мощенной мостовой, где даже в начале зимы из булыжников выбивалась трава. Обязательно вернусь, думал я. Надеюсь, этот ломтик до весны не доедят бульдозеры...

- Осторожно в метро, - шепнул Али.

Даже если воскресный номер газеты в понедельник еще не забыли, то просто невозможно было опознать его эксклюзив в разбитом и хмельном люмпене, свесившем между потертых вельветовых ляжек изрезанные руки с грязными ногтями. Но на меня смотрели в метро. Хотя и отводили взгляд, когда я вскидывался в упор.

Инеc сказала, что телефон не умолкал весь день. На предмет интервью домогались средства массовой информации этого мира, как то: Би-би-си, Радио "Свобода" и еще...

- Издательства не звонили?

- Издательства нет.

- Еще позвонят! - сказал я уверенно. - Мне нужно книжку продать. Как можно быстрее.

- Куда спешить? Мы же на Западе.

- Вот именно...

- Что случилось?

- Меня с работы выгнали.

Инеc поднимает голову со стоном, от которого Анастасия не просыпается.

- А кофе?

- Готов.

- Принеси мне трусы. На батарее в душе...

После кофе Инеc натягивает сапоги. При этом она морщится, поскольку в поисках работы уже стерла ноги в кровь. Шарф один на двоих, и, надевая его на Инеc, я обнимаю ее на прощанье. Неуместная эрекция елозит по ворсу ее пелерины.

Меня будит дочь.

- Папа, мне пора в школу.

Преимущество нищеты в том, что каждая вещь на виду. Я беру с камина расческу.

- С-сс...

- Что?

- Больно!

- Пардон. Сделаю тебе конский хвост, а то опоздаем.

- Не хочу конский.

- Это же красиво. В мое время все его носили.

- Ты не так его делаешь, надо туго.

Капитулируя, я скатываю обратно зеленую резинку, она распускает по плечам свои медные волосы, бросая при этом взгляд самосознающей красавицы. Четыре года, бог ты мой!

Холодильник у нас запирается на тяж от эспандера.

Дочь ест, болтая ногами.

- Принеси мне воду, пожалуйста. Только в стакане авек Сандрийон.

Имеется в виду из-под горчицы - с картинкой.

- А как по-русски?

- С Золушкой.

- Молодец.

В толпе африканских детей дочь исчезает в двери, над которой герб Парижа и сине-бело-красный флаг. Кафе на углу рю Бельвиль и рю Туртий уже опустело, официант в запятнанном фартуке сгребает опилки, перемешанные с окурками. С пачкой "голуазов" я возвращаюсь на свой перекресток. В писчебумажной лавке - проблема выбора бумаги. Еще в Союзе, где и с белой проблема, меня журнал "Америка" впечатлил фактом, что Джон О'Хара имел обыкновение писать на желтой. Возможностью выбора индивидуальной бумаги. Но какую выбрать мне? Желтую было бы эпигонством. Бледно-бордовую? Но к оттенкам красного у меня идиосинкразия. А сиреневый? Его нет. Может быть, поехать в Центр - приходит из прежней жизни. Но какой тут центр? Ты на Западе, где центр только и исключительно там, где в данную минуту ты заполняешь собой объем. Повсюду. Сейчас - вот здесь. И не в бумаге дело. В том, что внутри. В том, что когда-то называли Царство Божие...