Дочь генерального секретаря - [64]

* "Бойня" (фр.)

- За что?

- Не за ночь, конечно.

- Да, - признал Мигель. - Недорого.

- Дешевле только подрочить.

- Нет, - возразил я. - В Венсенском лесу за двадцать франков могут отсосать.

- Откуда ты знаешь?

- Писатель один сказал.

- Русский, наверно?

- Ну.

- Я не писатель и не русский, - ответил старик-марокканец. - Могу позволить себе и абатуар. Так как?

- Я вот что думаю, - сказал Мигель. - Что Алехандро хорошо, сел в метро и прямо до Бельвиля. А нам с тобой до Сен-Лазара, там поезд ждать, да по Версалю полгорода пешком. Может, поехали? На пару будет веселей.

- Ты развеселишь, - иронически бросил старик.

- Все не одному.

- А потом? Ты в семью, а я?

- Ко мне зайдем, посидим.

- А потом?

- Потом, потом - заладил! Потом воскресенье будет.

- Не люблю я воскресений, - упирался Мустафа. - Я как сейчас люблю. Когда кажется, что что-то еще будет...

Так мы стояли, глядя на пар, который срывался из решеток над станцией Клиши, а потом я пригласил их в кафе. И мы постояли еще, но в тепле и с пивом на медной стойке. Перед тем, как отправиться на Пигаль, мы оттерли бензином руки, но белая кайма под ногтями была уже несмываема, и я прятал руку от бармена. Потом я утер усы и вытащил конверт. Мигель перехватил запястье, я вырвался:

- Брось, я приглашал.

Разодрал конверт и вынул сотню. Потом собрал бумажки сдачи, взял блюдечко с мелочью и ссыпал в карман своей куртки. На прощанье Мустафа положил в него франк, который бармен смахнул: "Мерси!" - и перевернул это блюдечко из старинной темно-зеленой пластмассы с адресом на донышке и этим словом, отштампованным на сердце: Paris.

- Ладно, поехали, - сказал Мустафа.

- И деньги целы будут. Еще спасибо скажешь.

- При чем тут деньги? Просто никто мне не понравился. В следующую субботу вернемся, - сказал мне Мустафа, - тогда я тебе покажу.

- Ладно.

- Знаешь, какой я в молодости был? О! Я дерево однажды вые... Не веришь?

- Верю, - сказал я, не представляя, какие деревья могли быть в его пустыне.

- Конечно, я не тот, что в молодости, но... А еще лучше - знаешь? На Сен-Дени съездим. Ты был на Сен-Дени? О-о... Знаешь, там какие? Не то, что здесь.

- Здесь тоже неплохие, - сказал Мигель.

- Да ну, мариконы одни!

Мы допили, вышли и спустились в метро, где бригадир сказал:

- Не опаздывай в понедельник.

- Где ты был так долго?

- С ребятами прошелся.

- С какими?

- С сотрудниками.

- На Пигали, наверное, были.

- Точно.

- Надеюсь, ты шутишь?

- Успокойся, шери. Все о'кей. Мы просто прошлись по полям Елисейским. Примем душ?

Но Инеc была не в настроении. В душе я уснул.

Звонок раздается утром, когда еще темно. Пол ледяной. Я сажусь на корточки и беру трубку, левой рукой одновременно защищая яйца.

Это Палома, сестра Инеc. Из кафе напротив своей типографии. Кончает за "гинесом"* ночную смену. Сегодня, говорит Палома, она испытала самый сильный шок в своей жизни.

- В связи?

- А ты не знаешь?

- Нет.

- Ну, будет сюрприз. Нет, как ты мог?

Она бросает трубку.

* Ирландское темное пиво.

Сияло солнце, но газоны в парке Buttes Chamont не таяли. Мы выдыхали чистый пар. Несмотря на перекуры, в конце концов околели и пошли домой. Перед книжной лавкой на рю Боливар выставлен стенд с воскресной прессой.

Вдруг Анастасия вырывается из рук.

- Это папа! Это папа!

Я повернулся - и подошвы как примерзли. Справа в широкополой шляпе был Джеральдин Чаплин, ниже Артур Кестлер с сигарой, а по центру рисованый портрет романтического красавца, пришибленного мировой скорбью. ЭКСКЛЮЗИВ шло над портретом - СОВЕТСКИЙ ПИСАТЕЛЬ ТРИДЦАТИ ЛЕТ ВЫБРАЛ СВОБОДУ ВО ФРАНЦИИ.

Почему же "советский"?

Я выдернул газету, развернул. Обрамлен был красавец текстом своего интервью, которое, обрываясь, продолжалось на третьей странице между снимками серьезного юноши и хохочущего Солженицына с всклокоченной бородой. Мэтр, так сказать, и ученик...

- Наконец-то напечатали, - сказала Инеc. - Теперь ты защищен гласностью. Дай мне сигарету.

На углу я остановился.

- Мне надо выпить.

В кафе размотали свои шарфы. Подошел гарсон. Он посмотрел на меня, а я на Инеc, которая и заказала - апельсиновый сок, свежевыжатый, льда не надо и два кофе.

- И ан кальва, - добавил я.

Инеc посмотрела на меня и перевела:

- И рюмку кальвадоса.

* * *

Оружие в доме было. Еще в первый наш день в Бельвиле я нашел топор. Он лежал на кухне под раковиной, где темно и сыро. Защитившись гласностью, я выволок его, вытер тряпками, отскреб наждачной бумагой и взял с собой в постель.

- Не впадай в паранойю.

- Кто впадает?

Сверху мы навалили пальто, так что мне было тепло - исключая руку с топором, который лежал на полу. Когда лестница за дверью начинала скрипеть, пальцы сами сжимались у топора на горле. В перерыве между тревогами я отпустил его, чтобы согреть руку у нее под мышкой.

- Неужели ты способен зарубить человека?

Я не ответил.

- Это ужасно, - сказала Инеc. - Не знаю, как я буду с тобой жить. Запад проявляет тебя с неожиданной стороны.

- Зато проявляет. А то так бы и остался невидимкой. Как все.

- Не знаю, не знаю...

Я закрыл глаза. Я почувствовал, как из меня выходит прежний образ. Испаряется вместе с дыханием. Мне его стало жалко, я всхлипнул. Она повернулась и обняла меня. Груди у нее были влажны от пота.