Дочь генерального секретаря - [50]

Надежда предупредила:

- Ей нельзя!

Глянув на живот Инеc, писатель оставил один хрустальный бокал взаперти. Как с разбитым позвоночником, он свалился в кресло с обколотым подлокотником, взял бутылку.

Закусок не было.

Тоста бы тоже, если б не Надежда:

- Еще раз со свиданьицем! И за вашу новую жизнь...

Пили здесь не чокаясь.

Писатель курил Partagas и общался с Инеc, но не столько фразами, сколько подтекстом, только им, эмигрантам, и понятным. Надежда повернулась к соотечественнику:

- За границей не был?

- Что вы...

- Разве что только это. Ухажеров все равно пересажали, а я, по крайней мере, повидала мир. И ты увидишь.

- Я?

- А вот попомнишь. Жизнь будет, как в кино. Но только знаешь?

- Что?

- Сказать? Марьину рощу потеряешь.

Руки оттягивала пишущая машинка. Спонтанный подарок Серхио, который захлопнул за ними дверцу лифта:

- Буэнас ночес!

Инеc подавила зевок.

Вьюга задувала так, что даже с тяжестью уносило по льду. Инеc впилась ему в рукав. Они свернули за угол. Тротуаров от проезжей части было не отличить - все занесло заподлицо. Внизу у перекрестка, где стоянка такси, светила вывеска "Диета". В красноватом излучении Инеc, зажимая уши, дрожала от холода и возбуждения:

- Неужели б-будем жить в Москве?

Изредка, внимания не обращая, мимо проплывали зеленые огоньки.

Один притормозил. Таксист склонился - с монголоидными скулами, без глаз и в шляпе с кожаным верхом, которая ему была мала.

- В Спутник? - крикнул Александр.

Шофер показал два пальца.

Не символическое "V" - двойной тариф.

Пишущую машинку он держал на коленях. Инеc прижалась и уснула несмотря на то, что мотало на поворотах так, что он обнял ее одной рукой. Пьяный, что ли? Но перегар только бензиновый. Слетев на набережную Москва-реки, которая служила сейчас свалкой для сброса снега, таксист погнал вдоль сплошного сугроба парапетов так, что все задребезжало. Давления на диафрагму Александр не вынес:

- Шеф? Будущую мать везу.

- Он везет. Я везу.

- Так и вези.

- Не боись...

И крутанул перед внезапным военным грузовиком. Александра ударило стекло. В голову справа, где эмоции. Хорошо, через шапку. Даже не извинился.

- Останови.

Мычание в ответ.

- Слышишь, нет?

Но тот, окаменев, гнал дальше. Горячий пот прошиб седока. Хоть и пожилой, водитель не просто выпил, лыка он не вяжет. Е... машинкой? Сжимая чугунную голову, Александр увидел, как "волга" с ними вылетает с верхотуры Метромоста, под которым лед. Вот так. Попались. Была страна, и жил себе не ведая. Как вдруг открыл глаза - в плену. Ловушка! На троих уже - включая то, что толкается из живота Инеc.

Которая спала.

Ни жив, ни мертв, он созерцал, как отлетают Ленинские горы с горящим высотным зданием МГУ. "Красные дома" - квартал испанской эмиграции. Призрачные новостройки Юго-Запада. Круто свернув, колеса удержались на заключительном шоссе. Свет фар летел через метель. Кладбище позади. Мост над Окружной дорогой с еще светящей будкой ГАИ. Всё, Москва позади. Встречного движения не будет. Расслабляя брюшные мышцы, Александр выдохнул...

И получил удар под дых.

Машинкой.

Колеса бешено вращались в воздухе.

Всей своей тонной машина рухнула - и от удара чугуном по яйцам глаза у Александра вылезли.

Мотор заглох.

Шеф улегся на свою баранку, устроился щекой и захрапел. Шапка отвалилась, оголив лысину.

За лобовым стеклом мотался свет. Проглядывали бетонная стена, ворота и плакат, который еще держался. Порыв отпустил, жесть хлопнула по решетке образом. Раскрашенном по трафарету. Человечек срывался со стрелы подъемного крана на глазах у пацанки, в запоздалом ужасе разинувшей рот: ПАПА, БЕРЕГИ СЕБЯ.

Будущая мать проснулась:

- Мы дома?

Живот, из которого уже вылезал пупок, изысканно завязанный ей в клинике Нейи-сюр-Сен, этот живот еще не проступал из шкуры, которая ее не красила, но защищала до колен, а выше она не проваливалась. Она оглядывалась и, стискивая уши, что-то кричала, предварительно завязав ему под подбородком шапку так, что он ничего не слышал, но, поскольку Дульсинея при этом улыбалась, он кивал: конечно. Им повезет. Все будет хорошо. Не так, как у других. Иначе.

Исчезая в метельной тьме, целина неуклонно поднималась. Сжимая зубы, помогая себе толчками лобковой кости, он пер сквозь эту стену подарок, который в коченеющих руках превращался в сугроб у живота - с латинским шрифтом, надстрочными значками, как в жутком nino*, с перевернутыми на голову восклицательным и вопросительным в начало, без которых эти испанцы просто не могут интонационно понять, где вопрос, где крик, и это все уже у снега в брюхе.

Там, внутри.

* Ребенок (исп.)

ВОЗДУШНЫЙ ЗАМОК

Бетон и кипарисы.

Дворец смерти вполне элегантен.

Отчасти, впрочем, ей напоминает бункер.

У себя в номере, который выходит на сверхсовременный похоронный комплекс Мадрида, столь новорожденный, что вечнозеленые деревья - еще и пинии как женский символ - словно бы неуверенны в том, что примутся, пустят корни и пойдут в рост, в этой безличной гостинице, словно бы созданной именно для нее, сорокалетняя женщина себя чувствует абсолютно на грани нет, синьор Алмодовар, не нервного припадка. Эти трещины она как раз удерживает.