Дочь генерального секретаря - [46]

- Кому?

Намертво заворачивая кран, она смотрит обреченно и как на последнее говно, которое только у матери способно вызвать жалость:

- Кому-кому... Сам знаешь.

Инеc они, скорее, нравятся. Как из кино пятидесятых. Предстоящая бель-мэр похожа... она не помнит на кого, но отчим - чистый Бэрт Ланкастер.

- Понимаешь...

- Спи. Как будет, так и будет.

Висенте приехал в Спутник, имея в кармане пиджака билеты в Большой театр. Чтобы после ритуала увезти обретенных родственников на "Анну Каренину" - с Плисецкой.

Но до спектакля еще было время.

Сторона Александра вручила испанцу ответный дар.

Матрешку.

В присутствии старшего по званию советский ее почти бопер и Бэрт Ланкастер стояли столбом - почти по стойке "смирно", но, к счастью, в позиции невмешательства. Тогда как бель-мэр, следуя неизвестному Западу принципу "ругай своих, чтобы чужие хвалили" для начала обрушилась на Александра-сына не то, чтобы заблудшего, но как бы уже гибнущего. Слушая в синхронном переводе Инеc очередную дозу утешений со стороны Висенте, она начинала горестно кивать. На мякине нас не проведешь - такой имела вид бель-мэр. И в этом смысле самовыража-лась - с помощью Инеc, которая переводила с отрешенным видом.

Висенте излучал все больший оптимизм по поводу выбора своей дочери:

- Все у него будет хорошо. И диплом получит, и книгу свою напишет увидите. Еще и не одну.

Мать вздыхала:

- Нашему б теляти...

На что, опуская ладонь Александру на колено, Инеc переводила с испанского:

- О чем вы говорите? Молодой, красивый, спиритуальный, полный сил...

- Каких же сил, когда он болен. Ничего, что я, сынок? Скрывать от суженой нельзя.

На лице Висенте сияющая маска отслоилась:

- Que le pasa?*

* Что случилось? (исп.)

- Что с ним? - перевела Инеc.

- Язва.

- Какая?

- Двенадцатиперстной.

Висенте отмахнулся:

- Во Франции у каждого второго...

- Хроник. С тринадцати лет страдает. Когда уединяться стал, но я боролась, предупреждала, потерпи хоть до шестнадцати...

Неужели и это переводит?

- Пройдет, как не было. Любовь излечит. Главное, что любят они друг друга.

- Любовью сыт не будешь, говорят у нас...

- Ну это как-нибудь.

- А как?

- Ну, будем помогать из Франции.

- Потому что нам тут помогать не на что, а на стипендии свои не проживут. Тем более с ребенком.

Мертвея, Инеc перевела. Ее отец не потерял улыбки: - Nino? Que nino?

Как машина, она перевела и этот вопрос:

- Какой ребенок?

Мать Александра возмутилась:

- Меня что, в этом доме за дуру принимают?

- Нет, - прервала Инеc посредничество в деле взаимопонимания миров. Мой отец не знал, что я беременна. Estoy encinta Padre?

Висенте окаменел.

Инеc тоже.

Оставшись без перевода, бель-мэр продолжала одностороннее общение:

- Чего таить, теперь свои же люди? В третьем колене, значит, как? Отца, когда забрали, он кровь был с молоком - силач-бомбила. Мать моя умерла от рака поджелудочной, но по отцовской линии ему, скорей, грозит по-легочному. Как говорится, петербургская болезнь. Это тебе на будущее, а отцу передай, чтоб за генофонд не беспокоился, ведь я вижу, улыбается, а сердце на части рвется. Дедуля Александра, правда, запил с горя, когда жизнь не получилась, но уже под старость лет, а так - (и отчиму) ну, что ж, Михаил? Стыдиться перед Западом нам вроде нечем. Ни алкоголиков, ни этих, венболезней. Дурдом нас тоже, слава Богу, миновал. Так что с наследственностью все о'кей. Как вы говорите. Или только в Америке?

Это был "Скверный анекдот". Необратимо. Что все это случилось Александр отказывался верить.

Под человеком, хоть и нелегальным, но с остатками достоинства, каким он был до этой международной встречи, разверзлась бездна унижения, и он летел туда со всем, что было за душой - с непоправимой, все еще красивой матерью, с бедным, но честным сталинистом, который в своем изгнанническом сибирстве даже Федора Михалыча не признавал за русского, с ним, с Достоевским, с Петербургом, со всем, что от страны осталось еще внутри, в груди, под солнечным сплетением, которое сжалось, как кулак.

И все это срывалось в пропасть.

Вися в полете...

Дна поскольку не было.

Теперь мать повышала его акции, заодно входя в детали на тему, чего ей это стоило: "Галстуки пионерские только шелковые были..."

Удерживая пепел на весу, испанский тесть затягивался как-то из-под сигареты.

Александр встал.

Отсутствующим пахом уперся на кухне в подоконник.

Внизу терпеливо сверкала "Чайка" - черное зеркало на пылающей голубизне.

Вошла Инеc.

- Найди мне способ самоубийства.

Отобрала сигарету, затянулась.

- А ты мне.

Бэрт Ланкастер, в лице не изменившись, одевался сам с присущей обстоятельностью, тогда как галантный иностранец, прощелыга и, надо думать, ловелас, подавал матери пальто, на котором она, стыдливо оглядываясь, ловила, пытаясь сокрыть руками, какие-то дефекты - эти вот вытертости, что ли?

- А вот спросить насчет "евро"... Чего ты молчишь, Михаил? По-русски-то понимает. Товарищ Висенте? не заню, как по отчеству. Я чего... У нас в России говорят, высоко взлетел, не пришлось бы падать. Так вот все эти "волги"-"чайки", марецкие-плисецкие, Кремль-Москва...