Дочь философа Шпета в фильме Елены Якович. Полная версия воспоминаний Марины Густавовны Шторх - [45]

Глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович,

Решаемся обратиться к Вам по поводу нашего близкого друга, судьба которого очень сильно беспокоит нас.

Профессор Густав Густавович Шпет был арестован 14 марта 1935 года и осужден на 5 лет вольного поселения. Но 27 октября 37 г. он вновь был арестован в г. Томске, и с тех пор о нем решительно ничего неизвестно, хотя родные много раз пытались узнать о его судьбе…

Мы не можем себе представить, за что мог быть арестован человек, 2 1/2 года живший в полном уединении, погруженный в свою работу (по договору с Соцэкгизом переводил «Феноменологию духа» Гегеля). Но теперь, когда положение его изменилось к худшему, нам совершенно ясно, что в 60 лет при общем нервном состоянии и язве желудка условия лагерной жизни равносильны для него высшей мере наказания, к которой он, по нашему глубокому убеждению, советской властью не мог быть приговорен…

Обеспокоенные тем, что его семья до сих пор не знает, жив ли он, – мы решаемся обратиться к Вам с величайшей просьбой о разрешении переписки, о срочном расследовании дела Г.Г. Шпета и, если это возможно, о полной реабилитации его.

Народный артист СССР В. Качалов.

Надо ли говорить, что в сороковом году такое письмо было больше чем подвиг. И представьте себе весь ужас и цинизм происходящего: папа уже несколько лет как был расстрелян, но после письма Качалова они перед самой войной снова затеяли следствие, вызывали свидетелем на допрос хозяина квартиры Вульфа Виленчика, расспрашивали его о папиной благонадежности, о том, кто и зачем к нему приезжал из Москвы, кто его посещал в Томске, когда и в какое время он выходил из квартиры и чем собственно занимался. Никакой театр абсурда с этим не сравнится! Затем последовало постановление, немыслимое по смыслу и грамматике. Привожу его в орфографии НКВД:

Гор. Новосибирск, декабря 10 дня 1940 г.

Из числа допрошенных свидетелей ни один из них фактов контрреволюционной деятельности Шпет ничего не показали, а характеризовали Шпет только как социально-чуждого человека по отношению к Советской власти… Обвинение подтверждалось признанием самого обвиняемого и показаниями двух обвиняемых, проходящих по другому делу, знающих о контрреволюционной деятельности Шпет как соучастники одной организации…

Ну и дальше привычное:

Исходя из вышеизложенного и руководствуясь приказом НКВД СССР от 23.4.40 г.

Постановил:

Жене осужденного Шпет Наталье Константиновне в ходатайстве о пересмотре дела ее мужа Шпет Густава Густавовича – отказать.

Оператор [нрзб] отдела УНКВД сержант госбезопасности

Подпись (неразборчиво)

Пом. нач. следственной части УНКВД НСО мл. лейтенант госбезопасности

Подпись (неразборчиво)

Но все это мы узнали уже через много лет. Как это ни покажется странным, ни Качалов, ни мы и никто вокруг не понимали тогда, что значит «десять лет без права переписки».-

24

Дальше мы ждали, когда пройдут эти десять лет. Понимали, что уже мало шансов, что все-таки папе, когда он был арестован, исполнилось 58 лет. Плюс вот эта язва желудка, заработанная им в тюрьме. Мы ведь считали, что он в лагере и это ему не по силам. Мама как-то сказала: «А может быть, там какая-нибудь медицинская сестра найдется сердобольная… Даже если бы он с кем-нибудь сошелся, я была бы очень рада».

Надо было начинать новую длинную жизнь. Это были, конечно, очень такие грустные годы, тяжелые годы. Пожалуй, что все-таки объединяющим для всех нас был папа. И даже когда он находился в Сибири, в ссылке, все вертелось вокруг него. Теперь приговор был окончательный, и приходилось искать иные точки опоры.

Во многих семьях, я знаю, когда люди исчезали бесследно в этих тюрьмах, то знакомые и даже родственники с ними прерывали отношения. «Ах, у вас арестованный? Так мы боимся к вам приходить, потому что как бы самим не пострадать».

Никто из друзей нас не покинул. К нам не только мамины друзья продолжали приходить, но и папины. Все папины ученики нас навещали. Периодически звонил и иногда заходил к маме Балтрушайтис, спрашивал, не надо ли чем-нибудь помочь, приносил какие-нибудь гостинцы. Помню, в те годы он угощал нас неоднократно сыром рокфор, который с тех пор мой любимый сыр. Когда на исходе 30-х годов Балтрушайтис узнал, что его отзывают из Москвы и он должен отправиться во Францию литовским послом, то Юргис Казимирович специально пришел сообщить, что скоро уедет… Это мне мама передавала, не при мне было сказано. И что он очень надеется, что, будучи за границей, сумеет договориться об обмене какого-нибудь важного для Советов заключенного на папу. Ну, уж пробовал он там, не пробовал, мы не знаем, но ничего не удалось и, естественно, не могло удаться, так как к тому времени папы уже давно не было в живых. Но об этом никто не знал. Потом Балтрушайтис уехал, и ни разу никаких вестей мы от него не получали. Это был уже, если не ошибаюсь, 1939 год.

В общем, никто от нас не отвернулся. Не помню такого случая. Но и мы ни от кого никогда. У нас в семье поддерживались отношения со всеми эмигрантами, а это тоже было не у всех в обычаях. Я знала, что люди с сожалением, но уничтожали фотографии своих близких – и арестованных, и эмигрировавших…