Дочь философа Шпета в фильме Елены Якович. Полная версия воспоминаний Марины Густавовны Шторх - [43]

Я ежедневно бегала в Томске на почту отправлять заказной бандеролью готовые тетрадки и получать перепечатки от мамы.

Что интересно отметить: в то время, в середине 30-х годов, поезда ходили так, что опаздывали на сутки и более. Звонишь на вокзал по телефону, спрашиваешь: «Когда приходит поезд за номером таким-то?» – «А вам от какого числа?» Такие многочасовые или даже многодневные бывали задержки в дороге. Тем не менее ни одна тетрадка ни разу не пропала, все почтовые поступления были вовремя, и мы точно знали, что в такой-то день придет уже исправленный перевод. И за весь этот год, когда были ежедневные отправления взад-вперед, ни разу ни одного нарушения не было, ни одной потери. Мы все боялись, что пропадет рукопись, особенно страшно было за первые экземпляры, все-таки большая работа – перевести целую тетрадку Гегеля. Ничего не случилось, все было благополучно.

Потом в Москве я маме тоже помогала и частично переписывала. Ну, мама лучше и быстрей меня писала, но все-таки я могла. А знаете, в то время опытные наборщики предпочитали не машинопись, а рукописи! Они говорили, что рукопись имеет лицо, а машина есть машина. И поэтому им гораздо легче печатать книжку с рукописного варианта, если хороший почерк. У папы почерк был плохой.

Теперь все эти школьные тетрадки с портретами вождей, в разноцветных полинявших от времени обложках, салатовых и кремовых, исписанные золотым папиным пером, и машинописные экземпляры «Феноменологии духа», исчерченные его карандашом, хранятся в Рукописном отделе бывшей Ленинки. Когда я ходила туда, специально брала эти тетради, просто чтобы посмотреть на них, вспомнить. Настолько они для меня выразительны и близки. Смотрела, листала, просто держала в руках…

В середине августа 1937 года папа завершил перевод «Феноменологии духа» Гегеля. Через три месяца его снова арестовали.

22

Год наступил 1937-й. По всей стране только и слышалось об арестах, процессы один за другим шли. И в Томске, конечно, были большие аресты, особенно повторные, среди ссыльных. Пять томов, содержащих только списки репрессированных по Томской области! Что же там ожидать, что уцелеет такой видный человек, как Шпет.

Уже вывели на Первый Московский процесс и расстреляли Зиновьева и Каменева. А Каменев одно время был директором издательства Academia, где работал папа. И он был вхож к Каменеву. И даже однажды, когда обсуждали планы издательства и Каменев сказал, что надо быть смелее, не молчать, то Шпет в своем духе немедленно назвал его «рыкающим львом», соединив Льва Борисовича с другим пламенным большевиком – Рыковым. Теперь все это в минус ставилось. Время было неспокойное.

Весь апрель я пробыла с папой. В первых числах мая я вернулась в Москву, опять оставив папу на несколько дней одного. И знала, что оставляю. Помню, мне было очень стыдно перед папой, когда я сказала, что вместо предполагаемого пятого мая я уезжаю третьего. Но я думала, что для мужа, для Сережи, я должна это сделать. Здесь это было мне очень тяжело и грустно. А в итоге оказалось, что вот это мое расставание с отцом было последним в жизни.

Сразу вслед за мной должна была приехать Нора с маленькой, за это время родившейся у нее дочкой. В Москве это тоже произвело большое впечатление: с младенцем ехать в такую даль, когда не все решались и взрослые-то побывать в Сибири. И вот Нора с Аленушкой поехала навестить папу и пробыла у него месяц. Девчушке было всего полгода – той самой Аленушке, которая впоследствии выйдет замуж за Женю Пастернака, сына Бориса Леонидовича.

Лето прошло во всех этих слухах, рассказах, тревогах. Но там была мама, а с ней брат Сережа. Наконец прошло и лето. Сережа вернулся раньше, а мама осталась в надежде, что ее кто-то сможет сменить:

Папа совсем скис, ослабел, болит спина, живот, оставлять его одного невозможно… Папа сейчас писать не может, очень дрожит рука последние дни… Очень жаль, что нет вакцин… Вчера опять сильные боли начались, просто беда!

Вскоре я получила от папы письмо с просьбой приготовить принадлежавшие ему гравюры восемнадцатого века работы знаменитого итальянского графика Пиранези; они находились в нашей брюсовской квартире. Их было ровно пять. И вот папа решил подарить их своим пятерым детям. Начать следовало с Маргариты, поскольку приближался ее день рождения. Накануне этой даты пришла от него телеграмма: «Подари Маргарите патефон» – и внизу приписка телеграфа: «Исправлено: патефон на пантеон». В тот день от имени папы я подарила сестре Маргарите гравюру «Пантеон святой Агриппины» вместе с этой забавной телеграммой. Надо сказать, что в те годы патефон с ручным заводом был нашей недосягаемой мечтой…

Между прочим, Пиранези в конце жизни нарисовал серию гравюр «Фантастические образы тюрем», более известную как «Тюрьмы», и населил мрачные пыточные помещения странными человеческими фигурами – то ли тюремщиками, то ли узниками…

У меня уже в сентябре родился сын, папа получил это известие. Потом от мамы я узнала, что он предлагал имена для моего мальчика в таком порядке: 1. Юлий. 2. Сергей. 3. Иван. Но ей показалось, что на самом деле он хотел, чтобы назвали Густавом. Когда она его об этом спросила, папа ответил: «Этого я никак не могу предлагать…»