Дочь философа Шпета в фильме Елены Якович. Полная версия воспоминаний Марины Густавовны Шторх - [14]

Бабушка была католичка, но папу она окрестила в лютеранскую веру, объясняя это тем, что веру должен человек себе сам выбирать по убеждению и нельзя этого сделать за младенца. Поэтому если папе не понравится та вера, в которую его окрестили, он может взять другую. Но это всегда очень сложно. А из лютеранства перейти в католичество легче, чем наоборот. И так папа и остался до конца лютеранином.

Бабушка с самого начала решила, что ее Густав получит классическое образование.

И категорически отказывалась от всех других возможностей. Вплоть до того, что, когда в тринадцать – четырнадцать лет папа забунтовал, стал хуже учиться и она очень огорчалась, то все соседи уговаривали: «Да отдайте же его в ремесло! Вот этот сапожник, а этот столяр, и прекрасно себе живут. И зачем ребенку мучиться, к чему ему эта гимназия?» Бабушка и слушать не хотела: «Нет, я сказала, что он будет учиться».

Папа был очень образованный человек, знал девятнадцать языков! Все европейские, кроме, как ни странно, венгерского, и некоторые восточные. Ну и конечно, латынь и греческий. Все гимназисты их тогда учили. А папа окончил Вторую классическую гимназию, знаменитую в Киеве: там у них были еще немецкий и французский. И как-то за обедом папа нам, детям, рассказал, что именно языки заставили его тогда вернуться к учебе. Он вдруг понял, что совершенно неправильно, недопустимо – плохо учиться по языкам. И сам стал зимой по книжкам изучать немецкий. Их гимназический весенний экзамен заключался в том, что давали читать какой-нибудь неизвестный отрывок – не из учебника, из литературы. И папа при комиссиях вдруг прекрасно прочел и перевел. Но тут его учитель, старичок-немец, сказал: «Да нет, у меня это довольно слабый ученик. Я думаю, что ему случайно попался знакомый текст. Дадим ему что-нибудь другое!» И папе предложили еще текст, более трудный, который он так же прекрасно перевел. Старичок-немец обрадовался чуть ли не до слез и после этого стал обожать папу.

Тем не менее, когда папа выпускался из гимназии, выяснилось, что его как незаконнорожденного не примут в университет. В Киевский нельзя было. И тогда бабушка сдалась. Ее отец давно предлагал усыновить ребенка, и братья тоже. Вот тогда она согласилась на услуги старшего брата. И старший брат ее, Иван Густав Болеслав Шпетт, усыновил папу официально. Так папа был введен в права дворянства. Кстати, фамилия их тогда писалась как Шпетт. Это потом папа, который не выносил двойных согласных в русском языке, и даже те слова, которые положено было писать с двумя, писал с одним: Дикенс, Шилер, колега, вана, а когда корректоры правили, то злился и требовал устранить «замеченные опечатки» – одну букву «т» из своей фамилии убрал. Так он стал Шпетом. А у Андрея Белого в воспоминаниях он еще «Шпетт». Но об этом чуть позже.

В юности папа мечтал стать математиком и поступил на физико-математический факультет Киевского университета Святого Владимира. Но к этому времени он несколько увлекся марксизмом. И ближе к весне второго курса был уличен в посещении вольных революционных кружков и арестован. Это был 1900 год и первый обыск в его жизни. Так для папы начался двадцатый век.

Он рассказывал, что при обыске его больше всего поразила бесцеремонность и то, как они обращались с книжками. А папа к тому времени уже начал собирать свою библиотеку. Он сам назвал мне цифру, когда мы были в Сибири: он считал, что у него библиотека примерно из тридцати пяти тысяч книг! Папа нас с детства приучал, что нельзя даже журнал изогнуть, не то что книгу. Охранка с книжками вовсе не церемонилась. И еще во время обыска они открывали любое письмо и читали – хоть личное, любовное, хоть какое. После этого папа твердо решил: никогда никаких писем не сохранять. А все письма уничтожать. И требовал этого от мамы. И не только от мамы, как выяснилось, но и от первой жены тоже. Но женщины, слава богу, не столь покладисты, как мужчины, и они его письма не уничтожали. Поэтому у нас сохранилась большая часть его переписки. У мамы в тот год, когда папа был за границей, даже каждый конверт надписан: «Получено такого-то числа». И все мы сохраняли.

Уж не знаю, кто и как ее сделал, но уцелела фотография: папа в студенческом сюртуке за решеткой в Лукьяновской тюрьме среди других студентов. Кстати, он проходил по одному делу с Луначарским, тоже киевлянином, выпускником Первой киевской гимназии, где и вступил в марксистский кружок. В юности они были знакомы, и даже дружны. И это потом во многом определило папину судьбу.

В общем, папа был пойман с поличным: какие-то прокламации у него нашли. Его исключили из университета без права поступления и сослали на шесть месяцев в Херсонскую губернию. Всего-то на шесть месяцев, но – без права поступления.

Он подавал несколько прошений в Министерство просвещения, чтобы его восстановили, одно у меня сохранилось с резолюцией: «В просьбе отказано». Но тут вышло какое-то послабление для политических. И он смог вернуться в Киевский университет, но перевелся на историко-филологический факультет.

Пока он находился в ссылке в Херсоне, он много читал философской литературы, изучал марксизм с тем, чтобы во веки вечные, до конца дней своих с ним распрощаться. Папа считал, что это вовсе не учение, а так только.