Дочь философа Шпета в фильме Елены Якович. Полная версия воспоминаний Марины Густавовны Шторх - [12]

Состав одноклассников был соответствующий. Два мальчика случайно перешли со мной из «короленковской» школы, мы друг друга обнаружили на первом же уроке и обрадовались. Еще была Феофилова, племянница завуча, отличница и рьяная комсомолка, у нас таких больше не было. Учился с нами сын писателя Гладкова, редкий шалопай и лентяй. Затем Митя Васильков, он потом в физтехе преподавал. Моя ближайшая подруга Нина Елина писала стихи, она стала доктором искусствоведения, специалистом по Данте. Очевидно, специально для «прослойки», чтобы не была такая уж сугубо «интеллигентская семья», к нам в класс взяли одного мальчика и двух девочек из деревни. Помню, Петя Сыров, Оля Кулевая, Зина Боброва. Они ежедневно ездили на поезде в Москву. Уже после выпуска Зина мне рассказала, что у нее папа был объявлен кулаком и выслан…

Вместо истории в нашей «Карле-Марле», впрочем, как и во всех школах тогда, преподавали обществоведение. Мы проходили революционное движение, которое начиналось с Великой французской революции. О том, что были Египет, Греция, Рим, в школе нам не рассказывали. Родители взяли у Норы с Маргаритой их старые, гимназические, дореволюционные еще учебники и давали нам летом для домашнего чтения. Это были учебники Виппера, помню их до сих пор, три книжки: древняя, средняя и новая история.

Вообще, в советских школах, особенно в первые послереволюционные годы, все делалось наоборот. Лишь бы не похоже на то, как было при царе. Раз у царя классы – значит, здесь группы. И вместо классных воспитателей «групповоды». Отметок «назло царю» вообще никаких не ставили. И только в конце четверти при всех объявляли: «успевает – не успевает». Могли кому-то дать переэкзаменовку. Оценки у меня впервые появились в шестом или седьмом классе – все эти аббревиатуры «уд», «вуд», «неуд».

Начались бесконечные эксперименты. То какой-то «Дальтон-план», так я и не поняла, в чем он заключался. Потом был бригадный метод, это я уже хорошо помню. У нас убрали все парты, поставили их в каре по классу, а в центре доску; разбили на бригады с персональным заданием, изредка назначали консультации, и не каждый день нужно было в школу ходить. Через некоторое время снова собирали всех, и бригады делали доклады. Считалось, что про одну тему мы рассказываем, а про остальные слушаем и отсюда становимся умными. Потом какой-то зимой мы месяц не ходили в школу, у нас была практика на заводе, а летом все ездили в совхоз работать…

Проучилась я несколько лет, и школу в Староконюшенном опять закрыли, а нас всех скопом перевели в другую – на Пречистенку. И вот однажды идем мы туда с братом из нашего Брюсовского переулка. На Никитской какой-то военный маячит, и я совершенно обалдеваю, потому что вижу: у него на погонах четыре шпалы, то есть командарм! Как раз накануне проходила в классе знаки отличия. Толкаю брата: «Милый, посмотри, ведь это же Буденный!» И мы на него уставились до неприличия, во все глаза. А он сделал Сережке «козу» и пошел своей дорогой. Мы были потрясены: рано утром, без всякой свиты, без никого, сам Буденный… А уж его легендарные усы не спутаешь ни с кем!

Ну а году в двадцать девятом кто-то додумался, что детям вполне хватит «семилетки». Мы выпускались четырнадцатилетними, нас никуда в этом возрасте не принимали, кроме как в ФЗУ. Чтобы решить нашу судьбу, приходили в школы педологи всякие, делали обследования. Потом и это дело тоже прикрыли, написав в газетах о «лженауке». Но тогда многим из нас было указано: «Рекомендуется после школы год отдохнуть». Моей подруге Нине Елиной, будущему профессору, написали: «в связи с сердечной недостаточностью». А мне: «в связи с малокровием». И вот так у половины класса. Окончив весной семилетку, мы понимали, что придется год-два ждать, чтобы поступить хотя бы в техникум. Но с осени снова решили открыть восьмые классы! Причем никто не знал, что нас ждет. Я помню, когда мы в девятом занимались математикой, преподаватель говорил: «Знаете, я вам дам программу сразу за два года – на всякий случай, если вас выпустят раньше времени, а там видно будет». Так мы и учились.

А где-то в восьмом классе, почему-то не с начала учебного года, а в середине пришел к нам новый историк. Надо сказать, что почти все историки и все литераторы, с какими мы сталкивались, когда-нибудь да слушали папины лекции. Так что учителя постоянно интересовались, какое я имею отношение к профессору Шпету. И вот этот новый, дойдя до моей фамилии в конце списка, тоже спрашивает: «Скажи, Шпет, а ты не родственница Густаву Густавовичу?» Я говорю: «Да, я его дочь». Он: «А ты понимаешь, кто такой твой отец?» Я говорю: «Понимаю». – «Нет, этого ты понять не можешь!»

Я тогда на него очень обиделась: он, видите ли, что-то такое понимает про моего папу, а я нет. И только когда совсем выросла, поняла, что, конечно, он был прав.

Отучилась я десятый класс, а в марте 1935-го папу арестовали.

6

С чего же начать про папу?

Совсем я была еще маленькая и как-то папу спросила: «Папа, а что такое – философия?» Он засмеялся и говорит: «Как бы тебе объяснить? Философия – это наука о науках». Я уточнила: «Значит, самая главная наука?» Он: «По-моему, да». И так у меня это и осталось на всю жизнь в памяти. Философия – самая главная наука. За философию с ним и расправились.