Дочь Дома - [25]

— Не понимаю, почему вы и Крис позволяете продолжать это тиранство? — сказал он.

— Мой отец никогда не был тираном.

— Может быть, внешне и не был, но по сути он является таковым. Можно управлять так же эффективно при помощи любви, как и при помощи страха.

— Тогда это не тирания.

— Тирания… своего рода.

— Тогда это тирания такого рода, в которой нуждается мой брат, — сказала Мора твердо. — У Криса нет ни капли способностей отца. — Внезапно она взяла его за руку. — Взгляните на моего брата, Джонни. Он обаятельный и слабый. Несмотря на возраст и военный опыт, он ребенок. Но ему поможет его очарование. Через пару лет отец найдет ему теплое местечко, с которого он не упадет. Крис привлекателен, не правда ли, Джонни? Так и хочется что-нибудь для него сделать, так ведь? Мы все это чувствуем. Но все равно, мой отец прав: ему пока рано жениться.

Джонни больше ничего не сказал, потому что было бесполезно разговаривать с Морой об ее отце в подобном духе. Всю зиму он следил, не проявит ли она хоть самое малое сопротивление Десмонду, но ничего не обнаружил. Он подозревал, что в мыслях она часто была готова к бунту, но никогда не позволяла ему вырваться наружу. Сам-то он думал, что Десмонд эгоистичен и умен — неудобно умен. С одной стороны, это был человек, сделавший блестящую карьеру, с другой стороны — отец Моры и Криса. Поведение Десмонда в судах было ровным и взвешенным. Точность юридического разума все более совершенствовалась с возрастом и опытом. Он был честен, и в пожилые годы отбросил цветистость стиля, что сделало его знаменитым в молодости. Будучи отцом, он становился несправедливым, требовательным, ревнивым; в качестве средства убеждения применял очарование, а не логику, прибегая к драматическим приемам и риторике для достижения своей цели, правил домом с жесткостью, которую никогда не использовал в суде, где главенствовал закон. Но ему нельзя было отказать в том, что его любовь к детям была подлинной, какой бы она ни казалась патриархальной и чрезмерной. Со стороны было видно его честолюбие по отношению к ним, как и его собственное намерение никогда не уступать места, которое он занимает в их жизни даже после вступления детей в брак. Крис был прочно привязан к нему, а из-за Тома и Ратбега шансы Моры вырваться из-под власти отца были слабы.

Камнем преткновения был сам Том, думал Джонни. Он не был уступчивым. Вполне возможно, что Том окажется сильнее Десмонда, и Мора получит свободу.

Джонни повернулся, чтобы посмотреть на Тома. Место Десмонда за пианино заняла Ирэн. Она пела по его просьбе ирландские баллады. Все замолчали, потому что голос Ирэн был, бесспорно, прекрасен, потому что сейчас в нем было нечто большее, чем красота. Слова Томми Мура — откровенно сентиментальные — она безотчетно смогла передать так, как не смогла бы ни одна англичанка. Каким образом, думал Джонни, удалось ей передать этот чуждый для нее оттенок печали, который был сутью этой песни? Голова Тома склонилась к ней над пианино. Его лицо не скрывало эмоций.

«… Она далеко-далеко от земли, где милый ее спит…»

Проклятые ирландцы, подумал Джонни. Это было слишком легко для них, с их чувствительными словами и слезами, которые приходят без усилий. А также с их твердостью, с сердцами, бесчувственными и эгоистичными, такими же, как у Тома. И однако это не был эгоизм, присущий собственно Десмонду. Но этим эгоизмом он прикрывался от любопытных и назойливых глаз. Это была его самооборона, и он усовершенствовал ее. Он напускал на себя временами выражение усталости, как будто больше не желает дальнейших испытаний, как будто хочет, чтобы жизнь изжила себя.

Джонни знал почти наверняка, что Том и Мора не были влюблены друг в друга. Привязанность между ними, конечно, была, и товарищество, которому можно позавидовать. Но он не был убежден, что у них существовала постоянная необходимость друг в друге. Их жизнь проходила как бы в плавной череде событий, потому что каждый из них близко и глубоко знал внутренний мир другого. Они не погрешили против взаимных предубеждений. Как-то он спросил ее о Ратбеге и Томе.

— Мне будет хорошо там, Джонни, — сказала она. Слова ее были тихими и искренними, словно она хотела разубедить его. В Море не было страха перед жизнью после того, как она, наконец, совершит этот шаг — выйдет за Тома. — Вначале, полагаю, мне будет трудно. Но я не думаю, что когда-нибудь устану от Ратбега. Я полюбила его с первого взгляда. И, разумеется, у меня будет «Радуга», дом и сад, за которыми нужен уход, а также и отец Тома. А кроме того, — добавила она, — ведь у нас с Томом будут дети.

— Дети будут важны для вас обоих, — сказал он.

— Дети — это часть Ратбега. Им придется занять место брата Тома; они послужат причиной для любви и трудов, которые Том посвятит Ратбегу.

— Ваши дети будут католиками, Мора?

Она кивнула:

— Да, конечно. Вот что странно и в некотором роде трагично во всем этом. Мои дети будут воспитаны как католики, и, по-видимому, будет забыто, что прадед Десмонда уехал отсюда по этой самой причине. Теперь никому до этого нет дела. Разумеется, — продолжала она, — в Ирландии всегда имеет значение, католик ты или протестант. Многим друзьям Тома будет неприятен мой приезд в Ратбег. Но они привыкнут к этому, потому что Ирландия — достаточно мирная страна, чтобы суметь забыть такие вещи. Но иногда, — добавила она, — я ощущаю нечто вроде вины в связи с переменой, какую мои дети внесут в этот дом. Там долго существовали протестантские традиции. Я думаю, что, может быть, отец Тома будет менее всего рад приветствовать католических внуков. В этом отношении, я полагаю, Том сделал неудачный выбор Девушка, на которой должен был жениться его брат, Шила Дермотт, была для Джеральда гораздо более подходящей снохой. В ней было все, что им нужно: она родилась в Ирландии, знала повадки ирландских слуг и, судя по тому, что говорит о ней Джеральд, могла бы вести дом и воспитывать детей даже со связанными за спиной руками. Я видела ее последний раз, когда мне было около семнадцати лет… Она младше меня, конечно. Сейчас, должно быть, она очень мила.