Дочь циркача - [7]

Дома я слушал на проигрывателе «Богему» с Юсси Бьёрлингом[5] и Викторией де Лос Анхелес[6], и, когда в четвертом акте Мюзетта появляется с больной Мими, мама всегда начинала хлюпать носом. Тогда я уходил в соседнюю комнату, но дверь за собой не закрывал. Не потому, что хотел послушать, как мама плачет, а потому, что слушал музыку. Может, я и сам ронял слезу от блаженства.

До того как я увидел «Огни рампы» Чаплина, Пуччини и Чайковский были единственными гениями, которых я знал. Оставаясь дома один, я слушал последнюю часть «Патетической симфонии». И очень стыдился, если об этом узнавала мама. Я был достаточно взрослый, чтобы любить каперсы, но должен признаться, что для классической музыки был еще маловат. Я включал проигрыватель на полную мощность, в то же время прислушиваясь к шагам на лестнице: не идет ли мама? Иногда маленький человечек становился у входной двери и слушал, нет ли кого на лестнице.

Я читал о Чайковском в энциклопедии. Всего через несколько дней после того, как впервые исполнили «Патетическую симфонию», он умер от холеры. Дело его жизни было завершено. После первого исполнения «Патетической симфонии» он уже не заботился о том, чтобы кипятить воду для питья. Он написал свой реквием, и в душе у него больше не осталось музыки. Он рассчитался с этим миром. Мне тоже казалось, что я отчасти свел счеты с миром, когда умолкали последние звуки «Патетической симфонии».

О смерти мы с мамой никогда не говорили. И о девочках тоже. Столь же старательно, как скрывал, что слушал «Патетическую», я прятал от мамы «Коктейль-блад»[7].

Мне было всего семь лет, когда я увидел фильм «К востоку от рая» с Джеймсом Дином[8] в роли Кола. Мама чуть не умерла в конце фильма, где возлюбленная Кола умоляет его отца полюбить сына. Очень больно, когда тебя не любят, сказала она, от этого человек становится злым. Покажите ему, что вы его любите! Попытайтесь! Пожалуйста!

Отец Кола ненавидел сына, потому что считал, будто мальчик принял сторону матери, которая бросила мужа, ребенка и стала холодной, расчетливой бандершей. Перед смертью отец все-таки успел примириться с сыном. Он попросил его выпроводить из дома сестру милосердия. Я хочу, чтобы за мной ухаживал ты, сказал он. А это было равносильно признанию в любви.

Маме было трудно говорить об этом фильме. Я понял, что она сама попросила отца уехать от нас. В те времена это было не очень принято. Не так уж часто мать указывала на дверь отцу своего маленького ребенка.

В тот вечер, когда я собирался ложиться спать, мама предложила, чтобы мы пригласили отца на воскресный обед. Я счел ее предложение приемлемым, но за ним так ничего и не последовало, а я не хотел напоминать маме, чтобы она позвонила отцу и пригласила его к нам.

У меня остались слабые, почти призрачные представления о том, что с нами происходило до того, как от нас уехал отец. Можно хранить в памяти настроение сна, не помня его самого. Я знаю, что пытался забыть что-то холодное и жестокое, и я так преуспел, вытесняя это из своей памяти, что теперь решительно не помню того, что хотел забыть.

Помню только, что именно в то время мне стали сниться таинственные сны: мне снился человек моего роста, но то был не ребенок, а взрослый мужчина, в шляпе и с тростью, и вдруг в одно прекрасное утро он появился в нашей квартире. Он появился у нас примерно тогда, когда от нас уехал отец.

Я представлял себе, что в стране снов его кому-то недостает. Может быть, этот человечек тоже бежал от жены и детей, или за недостойное поведение его выгнали из сказки, в которой он жил. А возможно, он просто переходил из одной действительности в другую. Мне было интересно, не пробирался ли мой человечек обратно в страну снов, пока я спал. Я бы этому не удивился, потому что сам попадал во сне в ту страну. Меня удивляло другое: как он мог разгуливать по нашей квартире среди бела дня?

* * *

В нашем классе только у меня одного родители были разведены. Правда, отец одной девочки был коммунистом, а отец Ханса Улава сидел в тюрьме.

Я не находил ничего особенного в том, что отец с мамой были в разводе. Я любил бывать с каждым из них, но не одновременно. Кроме того, думаю, я получал больше подарков к Рождеству, чем другие дети. Я всегда получал два рождественских подарка. Мама даже тут не могла договориться с отцом, напротив, нужно думать, они состязались, стараясь перещеголять один другого. Друг другу они никогда ничего не дарили.

Отец брал меня смотреть состязания конькобежцев и прыжки с трамплина. Он знал время каждого спортсмена и особенно стиль. Не его вина, что я стал таким, каков есть. Мы были на Холменколлен и смотрели выступления трех «Т»: Туральфа Энгана, Турбьёрна Иггесета и Тургейра Брандцега[9]. Они прыгали еще до Вирколы[10]. Это было легко. Прыгать до Вирколы мог каждый дурак.

Когда мне было восемь лет, мы с отцом поехали на датском пароме в Копенгаген. Мы пробыли в Копенгагене только один вечер, но зато весь его провели в Тиволи. Я бывал в увеселительных парках и до этого, но копенгагенский Тиволи не имел ничего общего с Тиволи Ивара у нас в Тёйене. Я чувствовал себя туристом из отсталой страны. И с ужасом представлял себе, что датские дети подумают о норвежцах, если посетят Тиволи Ивара в Тёйене.