Дочь четырех отцов - [8]
А вот ученому такое имя вполне пристало, особенно ученому, подвизающемуся в столь невинной области, как моя. По правде говоря, ученый я недипломированный. В университете все занимало меня в одинаковой степени, а посему я не мог ни на чем остановиться. Я заглатывал вперемешку естественную историю, историю искусств и просто историю, языки, астрономию и многое другое, но во всякой бочке меда неизменно обнаруживалась ложка дегтя. От лингвистики меня отвратил педантизм фонетического раздела. Заняться всерьез естествознанием мне помешала редиска. Биология учит нас, что красная, синяя, желтая окраска необходима цветам для того, чтобы привлекать насекомых, посредством коих заключаются браки между цветами. Это понятно. Цвет плодов также имеет своей целью соблазн. Черные ягоды бузины видны издалека, воробьи склевывают их, потом разлетаются в разные стороны, мякоть съедают, а семена рассеивают по белу свету — так бузина завоевывает себе жизненное пространство. Это я тоже могу понять. Но какой резон овощу рядиться под землей в красные одежды? Уж не для того ли, чтобы червяку не приходилось слишком долго искать?
В общем, ничего из меня не вышло, зато голова моя стала кладезем никому не нужных сведений. А время шло, и старики мои так и не дождались моего счастливого союза с университетским дипломом. Оставшись один, я расторг нашу затянувшуюся помолвку и бросил университет, где сначала чуть ли не каждый профессор хотел видеть меня своим ассистентом, а потом все как один с трудом меня выносили из-за моих вечных дотошных расспросов. Отец оставил мне небольшой участок земли — при скромных запросах вполне можно было прожить, и я перебрался туда со всеми моими книжками, телескопами, микроскопами, со всеми своими пестрыми мечтами. План мой состоял в следующем: днем я собирался пахать и сеять, а вечером — писать современные «Георгики»[19]. Однако на исходе третьей недели произошло событие, положившее конец моему вергилианству: мой батрак, распахивая один из холмов, нашел каменный топор. Тогда я велел срыть холм до основания и обнаружил захоронение времен каменного века. Я тут же выписал кучу специальной литературы, а потом отправился в Швейцарию, чтобы осмотреть цюрихский музей, после чего, благо недалеко, заехал в Данию, к Стинструпу[20], знаменитому специалисту по кьёккенмёддингам[21], а оттуда рукой подать до Монтелиуса[22], знавшего скандинавский бронзовый век, как родное дитя. Вернувшись домой, я знал больше университетского профессора, но меньше альфёльдского свинопаса. Ибо последний еще во младенчестве узнает, где следует искать сокровища в ночь накануне Святого Георгия, мне же, чтобы обнаружить кучку древнего пепла, выветренные кости, ушки от горшка и прочие подобные сокровища, приходилось раскапывать один холм за другим. Чтобы приобрести свободу передвижения, я обратил свое именьице в деньги и избрал для дислокации этот город, так как отсюда можно было раскинуть паутину археологических разысканий сразу на три-четыре области.
Два-три года продолжалась моя страстная любовь к археологии, приведшая к спокойному, прочному браку. Я отказался от мысли найти могилу Аттилы[23] — одному моему молодому коллеге больше везло в этом отношении: он находил ее трижды, причем в последний раз на гробе было написано Attila rex, но крепко полюбил эту тихую, достойную науку, где никто и никогда тебя не надует, кроме тебя самого. Лукавство начинается вместе с письмом. Если бы когда-нибудь удалось найти скрижали с десятью заповедями, вполне вероятно, выяснилось бы, что Моисей слегка подправил соображения Иеговы. (К примеру, по части девятой заповеди.) Но ни в каменном, ни в бронзовом веке не родился на свет такой хитрец, который повелел бы положить к себе в могилу каменный топор или бронзовый серп, дабы поставить в тупик какого-нибудь из своих потомков пять тысяч лет спустя. Другое дело, что наши предки не могут нести ответственности за тот поклеп, что на них возводят. Похоронит, к примеру, какой-нибудь первобытный человек своего отца в скрюченном положении: и покойник занял немного места, и сыну поменьше копать костяной лопатой. И вот пять тысяч лет спустя приходит ученый и заявляет: подумать только, сколько поэзии было в поступках пещерного человека! Он возвращал покойника матери-земле в том же положении, в каком тот появился на свет из материнского чрева! Кстати, именно так и выходят в академики, нужно только придумать что-нибудь в этом роде.
Академиком я не стал, ибо никогда не отличался бурной фантазией. Именно поэтому мои работы не раз привлекали внимание зарубежных археологов. Кое-что заметили и у нас. Стало известно, скажем, что я откопал самое древнее в мире осиное гнездо. Оно лепилось к глинобитной хижине каменного века и стало с годами твердым как кирпич. Гнездо ничем не отличалось от нынешних. Осам, должно быть, было стыдно, что их архитектура за пять тысячелетий не сдвинулась с места. Мне же эта история снискала славу. Тут-то меня и избрали почетным председателем общества пчеловодов. (А что было бы, если бы я нашел не осиное гнездо, а первобытный улей!)
