Дочь четырех отцов - [7]

— По-моему, его имя встречалось в газетах, но давно. Последнее время что-то не попадается.

— Я не читаю газет, дружище. Там сплошные актрисы, художники, писатели и прочая шушера. Ну скажи на милость, какое мне дело до того, что приснилось какому-нибудь Ференцу Герцегу?[12] Никогда ведь не напишут, о чем мечтается, к примеру, попечителю учебного округа. Мне-то что, плевать я на них хотел. Но Пала Эркеня я все же прикончил. Вот этим самым красным карандашом.

И грозно постучал «этим самым карандашом» по стенке бокала. Тогда я сказал, улыбаясь:

— Мне попадались как-то сборники стихов этого господина.

— Это твое личное дело, дружище. — Господин попечитель нацелил на меня красный карандаш. — Ты почему-то решил, что обязан знать всякую ахинею. А я вот, дружище, хоть ты тресни, не могу прочесть ни одного нынешнего стихотворения. Нутро мое не принимает этих новомодных поэтов. Пал Эркень! Если уж Пал, так был бы хоть Пал Ямбор[13]. Вот это был поэт так поэт, дружище! Помню, я еще в школе частенько его декламировал. Жаль, исключили Ямбора из учебного плана. Многим нравятся еще стихи этого, как его, — Сабольчки[14], а меня так вечно клонит в сон, когда дети их читают. Я всегда говорю преподавателям словесности, чтоб как можно больше занимались старыми сочинителями. Взять, к примеру, того же Пала Ямбора — как неуважительно обошлась с ним история литературы! Я-то внес свою лепту, написал о нем докторскую диссертацию, читал?

— Как-то не довелось.

— Напрасно, дружище. Если у меня завалялся экземплярчик, непременно пришлю тебе. Смело могу сказать — неплохая штучка. Большой был поэт, дружище. Тут тебе и вдохновение, и благородный пафос. «Тридцать венгров в Буду идут…», постой-ка, как там дальше? Ничего не поделаешь, приятель, стареем, стареем. Да еще эти бесконечные дела, эти бумажки… ага, вспомнил! «Тридцать витязей к Буде идут, гибель отважных ждет; тридцать героев — бесстрашный Конт их за собою ведет». Вот это поэзия так поэзия, ничего не скажешь, а?

В самом деле, что тут скажешь? Не объяснять же ему, что «Конта» написал не Пал Ямбор, а Янош Гараи![15] Бедняга сконфузился бы, а что толку? Возможно, будь я попечителем, я и сам путал бы двух славных поэтов. Я не посмел сознаться моему уважаемому другу Хонигбону — ибо так звали сего длинноусого куруца[16], — что носитель подозрительного имени Пал Эркень — не кто иной, как я. Псевдоним этот я выбрал еще в гимназии — так подписана моя первая публикация. Красивое, романтическое имя, сразу видно, что избрано в очень юном возрасте. Но в этом городе, где я прожил уже почти десятилетие, никто не знает меня в качестве Пала Эркеня. Люди здесь подобрались все достойные, здоровые и здравомыслящие, не имеющие привычки ездить в Пешт слушать стихи, а потому, читая в газетах, что там-то и там-то выступал со своими стихами Пал Эркень, они и представить себе не могут, что этот прохвост и я — одно и то же лицо. Сам я, разумеется, никому ни о чем не рассказывал. В результате ко мне здесь все неплохо относятся. Не скажу, чтоб обо мне были особенно высокого мнения, к примеру, вице-губернатор ни разу не счел нужным пригласить меня на охоту, но, с другой стороны, в ответ на мое приветствие он всегда приподнимает шляпу, а при встрече с председателем судебной палаты лишь слегка касается ее пальцем. Я избран членом общего собрания, клубного комитета, школьного управления, почетным председателем общества пчеловодов, наконец, пару лет назад меня избрали еще и в общество лодочников. Все это тем более почетно, что я не пью и не играю в карты. Словом, здесь меня считают вполне приличным, порядочным человеком. Так зачем же мне портить собственную репутацию, признаваясь, что я поэт? Будь я драматургом или романистом, тогда — другое дело, это можно бы и обнародовать. С тех пор как газеты стали так много писать о том, сколько можно заработать, сочиняя пьесы, наш аптекарь Скурка неоднократно заявлял в пивной: если, мол, господь бог не нашлет на нас какой-нибудь чумы, что способствовало бы процветанию аптечного дела, то он, Скурка, бросит эту трущобу и станет либо кандидатом от правящей партии, либо драматургом в Пеште. Что же до романистов, то они здесь в большом почете с самых похорон Миксата — наш город, согласно желанию губернатора, был представлен там депутацией из четырех членов общего собрания. (Вообще-то губернатор свел знакомство с Миксатом, еще будучи кандидатом от рабочей партии. Во время знаменитых партий в тарок он стоял у Миксата за спиной советчиком. А последний, выпуская парламентские сводки, щедро вкладывал в уста нашего губернатора самые остроумные идеи — разумеется, в случае карточного выигрыша.) Поскольку ни один лирический поэт до сих пор такой чести не удостоился, то и сама лирическая поэзия здесь не в почете. Если бы каким-то образом выяснилось, что я пишу стихи, да еще не в «Янко Перчинку»[17], меня бы скорее всего стали презирать и перестали принимать. И уж конечно исключили бы из общества лодочников.

Мне же совсем не хочется быть белой вороной. Вкусив в молодости богемной жизни, я пришел к выводу, что мой идеал — жизнь филистера. С годами я приспособился ко всем и всяческим проявлениям филистерства, за исключением двух вещей: зонтика и романтики. (Ибо романтика, на мой взгляд, типичное проявление филистерства.) Звезды первой величины из меня не вышло, значит, не остается ничего другого, как плыть по Млечному Пути обыденного существования. Я хочу быть Мартоном Варгой, рантье, — и никем иным. Мартон Варга — мое настоящее имя; я думаю, не стоит объяснять, почему, став поэтом, я предпочел укрыться за псевдонимом. Человек по имени Мартон Варга