Дочь четырех отцов - [66]

— Был счастлив вас видеть, позвольте откланяться.

Но раз уж я поразил Голиафа, отрежу-ка ему голову! Я снисходительно помахал обеими руками:

— Шумеди окайа хм!

Последнее тоже не было высосано мною из пальца. Я умею быть неумолимым, если обстоятельства к этому вынуждают, но ничто не заставит меня стать бессовестным и поверхностным. Фраза, сразившая доктора наповал, представляла собой обычное приветствие южноафриканского племени машукулумб. Не стану утверждать, что приветствие это сохранилось и по сей день: скорее всего, мировая война там тоже перевернула все обычаи вверх дном, но в восьмидесятые годы прошлого века оно еще существовало. Достаточно заглянуть в книгу графа Шамюеля Телеки «Путешествие к озерам Рудольф и Стефания». Этому ученому можно верить.

После ухода доктора Андялка принялась допытываться о причинах дуэли. Я поведал ей все то, что счел возможным, обрисовав отношения доктора и Мари Малярши подходящими к случаю эвфемизмами и умолчав о своей вполне невинной роли, поскольку именно невинная девица могла перетолковать ее по-своему. Не стал я говорить и о том темном подозрении, что пало на доктора. Зачем смущать покой чистого сердечка этой кошмарной историей? Андялка чтит его как друга своего отца, не имея ни малейшего понятия о его мрачной тайне; ей известно лишь одно — что он был в нее влюблен и хотел взять ее в жены, а я давно подозреваю, что женщины, в том числе и самые благородные, готовы простить отвергнутым женихам все что угодно, включая грабеж и убийство. (Зато тем, за которых они вышли замуж, этим злодеям, худшим, нежели разбойники и убийцы, они никогда не простят своего поступка.) Да что там говорить, все женщины скроены на один манер.

Надо сказать, что доктора я и сам готов был простить, ведь именно ему я был обязан блестящей победой, одержанной на глазах у Андялки. И это было только начало, за которым последовала длинная полоса удач. От Фиделя из Надьварада пришла телеграмма с сообщением о том, что свадьба состоялась, но пока ничего не выходит с визой; он не знает, когда сможет вернуться домой, а до тех пор остается «ваш у. ж. Фидель», что означало «утоляющий жажду Фидель». Дай ему бог здоровья, хоть бы эти валахи продержали его подольше, они, как выяснилось, совсем неплохие люди. Я же, в свою очередь, изо всех сил старался использовать время, оставшееся до его возвращения, дабы завершить к этому моменту оба моих романа и дать Фиделю возможность поставить точку в конце последней главы — стоя у алтаря в алом облачении и с легким сердцем, не обремененным мыслью о том, что случай с Меранской графиней все же не повторился. (Зато девский барон может быть допущен на свадьбу в качестве зеваки.)

Собственно говоря, с матушкой Полинг все уже было в полном порядке, хотя до открытых переговоров дело еще не дошло. Зато как-то раз она сообщила мне, что успокоится лишь в том случае, если господь пошлет ее дочурке счастье в лице серьезного состоятельного человека с солидным положением, причем, кто бы этот господин ни был, можно смело сказать, что господь к нему милостив: ее доченька не щеголиха, не мотовка, не болтушка и не бездельница. Я, в свою очередь, поведал, что устал от холостяцкой жизни, хотя, слава богу, пребываю в добром здравии, потому что никогда не был ни пьяницей, ни бабником, ни картежником; одна беда — время бежит, жизнь проходит, а тут не знаешь толком, зачем жил, для кого сколотил небольшое состояньице; особенно на него не разгуляешься, но на двоих за глаза хватит. Тогда она призналась мне, что очень любит деревню, и переезд в город наверняка сократил бы ей жизнь лет этак на десять, но ради детей, а ведь она готова считать зятя своим сыном, она пошла бы даже на такую жертву. В ответ на это я заявил: дескать, счастлив будет мужчина, который сможет назвать такую женщину тещей, а я, со своей стороны, без тещи не мыслю счастливой семейной жизни.

С Андялкой мы о будущем не говорили, так как нас обоих сильно занимал роман, все главы которого мы отныне обговаривали вместе. Должен признаться, что ее фантазия была гораздо живее, причудливее моей и логики в ее рассуждениях было больше, зато мой жизненный опыт, познания в целом и знание людей в частности с каждым днем разворачивались перед нею все шире. Разумеется, я выкладывал свои душевные богатства не без некоторой хитрости. Сидя на берегу реки и объясняя ей, почему течет вода, я непременно завершал свою лекцию рассуждением о том, как прекрасно, когда два жизненных потока сливаются в один и текут слиянно и нераздельно к океану вечности меж берегов, поросших незабудками, и лепестки диких роз качаются на волнах, и никто уже не может сказать, где кончается один поток и начинается другой. Подметив в камышах обыкновенную улитку, я тут же принимался говорить о южных коралловых островах, где гуляют влюбленные в цветочных одеяниях; всю жизнь они только и делают, что играют розовыми ракушками и голубыми улитками, которых собирают при лунном сиянии среди скал, обращающих морскую пену в серебряную пыль. Обычно такой экскурс завершался размышлением о том, что совсем необязательно ехать на Таити, что два человека, изначально предназначенные друг для друга, могут устроить себе коралловый остров где угодно и провести там всю жизнь, полностью погрузившись друг в друга, слушая шум дальнего прибоя и вылавливая из волн жизни лишь то, что им по душе: розовые ракушки радости и голубых улиток беспричинной светлой печали. Я много рассказывал ей о любви цветов, взрезая острым камышовым листом нежнейшую чашечку кувшинки или горлышко шалфея, причем некоторые анатомические подробности заставляли меня краснеть до ушей, чего она, в своей невинной чистоте, попросту не замечала. Но больше всего я любил говорить о золотистых глазах господних, взирающих на нас с небес, о переливчатых окошках из драгоценных камней, сквозь которые подглядывают за нами ангелы. Я любил эту тему, не только потому, что загадочные небесные светила, звездные скопления, туманности, планеты-спутники, а также дальние огни, трепещущие от дыхания Всевышнего, давали мне возможность в полной мере проявить свои познания в астрономии, мифологии и философии, но еще и потому, что в такие минуты я всегда мог взять Андялку за руку. Собственной рукой можно было показывать сколько угодно: дескать, вот эта холодная голубая звезда прямо над нами — Вега, вон та золотистая — Андромеда, которую спас от чудовища Персей, вот эта серебристая полоса — это волосы прекрасной царевны Вероники, которую боги сочли достойной украсить небесный свод, — все это ничего не давало, ибо когда я указывал на звезду Орион, ученица моя смотрела на одну из Медведиц и говорила при этом: да-да, теперь вижу. Достичь результатов можно лишь в том случае, если мэтр берет ученицу за руку повыше локтя и указывает ее собственной рукой на всех этих двухтысячелетних дам и кавалеров, закончивших свою карьеру в качестве звезд. Тогда, по крайней мере, ученица увидит хоть пару звезд там, где им положено быть, что же касается мэтра, то пока его дрожащие пальцы прикасаются к округлой и прохладной руке, ощущая биение горячей крови, все небесные смарагды, рубины и топазы превращаются для него в невидимые звезды.