Дочь четырех отцов - [65]
Я не знал покоя до тех самых пор, пока не прокрался под предлогом поиска спичек в спальню и не испробовал свой musculus orbicularis перед туалетным зеркалом. Слава тебе господи, я не был смешон, когда подмигивал, я бы даже сказал, что это шло к моему бурбонскому носу. Никогда нельзя роптать на судьбу! В последние дни мой бурбонский нос доставил мне массу неприятностей, он плохо сочетался с моей славянской физиономией, а уж если от дисгармонии никуда не денешься, я предпочел бы, чтобы причиной ее был греческий нос. А вот теперь я убедился, что для изящного подмигивания необходим как раз бурбонский нос. И наоборот: представьте себе подмигивающим, к примеру, фидиевского Юпитера. Весь Олимпу лопнул бы со смеху!
Когда я кончил упражняться в подмигивании, нотариус уже ушел, а Андялка приветливо болтала с доктором, просунувшим в окошко голову и какое-то деловое письмо. Ага, это, должно быть, тот самый меморандум, из-за которого министру финансов будут сниться кошмары. Ему приснится, будто все национальное собрание пляшет у него на животе, и у каждого депутата — голова каракулевого барана. Я вежливо поздоровался с доктором: как ни странно, он не вызывал у меня ни малейшего отвращения, хоть я и разоблачил в нем убийцу, более того, я его в какой-то мере зауважал. (Смотри Ахилла Сигеле: «Престиж в преступления». Это было лет двадцать назад в «Будапешти семле»[131].)
— Рад вас видеть, господин доктор, — я повторил свое приветствие погромче, полагая, что в первый раз он не расслышал моих тихих слов.
Уж на этот-то раз он, безусловно, расслышал, поскольку обернулся, поднес к глазу монокль, оглядел меня с ног до головы, после чего отвернулся, интересуясь мною не более, чем какой-нибудь дохлой пиявкой, и продолжал беседовать с Андялкой.
Человек я чрезвычайно чувствительный, меня и перышком можно ударить так, что будет болеть годами, но по мне этого не скажешь. Если меня обижает тот, кого я люблю, то зачем мне, спрашивается, портить ему настроение взглядом, полным упрека, зачем лишать его радости, которую испытываешь всегда, когда есть на ком сорвать злость? А уж с чужими людьми и вовсе незачем ссориться, они пришли ниоткуда и уйдут в никуда, мы с ними вроде колючих каштанов: зацепились походя друг за дружку и расцепились. А у бедняги доктора колючки не только снаружи, но и внутри, так стоит ли мне его царапать?
Я взял стул, сел и стал слушать беседу об искусстве киргизских ткачих, не переставая удивляться Андялке, даже с этим дикарем умевшей обходиться так, что он становился похож на человека. Эта девушка все равно что статуя Святой Марии в Галамбоше: кто бы ни пришел ей поклониться, будь то ребенок или табунщик, всякого она выше ровно на пядь.
Я внимал Андялке, пожирая ее взглядом, но слова доктора заставили меня очнуться от моих мечтаний:
— Знаете, Ангела, в киргизской деревне нипочем не потерпели бы, чтобы кто-нибудь выдавал себя за ученого, а сам нарушал покой крестьянских семей.
Я вскочил и встал прямо перед ним. Черт возьми, этот конский каштан вцепился в меня совсем не случайно. Это очень злобный каштан, он нарочно вцепился в меня, чтобы изуродовать перед лицом той, что всего на свете для меня дороже. Сейчас я отправлю его ко всем чертям, которые его сюда и принесли.
— Господин доктор, — голос мой звучал скорее хрипло, нежели твердо, как мне бы того хотелось, — не лучше ли поговорить о том, кто убил художника?
— С удовольствием, милорд, всему свое время, — он холодно блеснул на меня моноклем. — Пока же скажу вам, что во всем мире лишь я один могу назвать имя убийцы.
— А что, если я и без вас его знаю? — я посмотрел на него так пронзительно, что даже побледнел. Зато его наглое спокойствие обличало законченного злодея.
— Этого мало, эксцеленца. У меня есть доказательства.
— У меня тоже! — я понемногу переходил на визг. Андялка дрожала и глядела на меня с мольбою и испугом. Бедняжка, разумеется, понятия не имела о том, с какой стати два оленя-ветерана собрались обломать друг другу рога.
Доктору она, видимо, тоже послала умоляющий взгляд, так как он послушно склонил перед нею свой череп, схватил полотняный шлем и полупрезрительно-полулюбезно вонзил в меня последний томагавк.
— Хладнокровие, только хладнокровие, дели хаджи!
В Киргизии я не бывал, но все-таки мне известно, что турецкое «дели» — то же самое, что венгерское «дили» — «блаженный», что, в свою очередь, обозначает отнюдь не благочестивого паломника-рыцаря, а деревенского дурачка. Полагаю, никто не осудит меня за то, что и во мне проснулся бес, заставивший сказать; неслыханную грубость:
— И вам того же, наби.
Смягчающим обстоятельством для беса может послужить тот факт, что он вложил мне в уста не просто грубость, а грубость библейскую. Словом «наби» ветхозаветные евреи называли тех, у кого не все дома.
Однако доктор, будучи человеком культурным, был плохо знаком с Библией и, услышав непонятное слово на незнакомом ему языке, пришел в страшное замешательство. Так, должно быть, пошатнулся Голиаф, когда давидов камень поразил его в висок. Он вынул монокль, разинул рот и, наконец, склонился предо мною, как побежденный:
