Дочь четырех отцов - [60]

Так бы скорее всего и вышло, если бы, придя домой, я не застал у калитки Фиделя, торопившегося сообщить мне большую новость.

— Иди скорее, братец, госпожа Полинг уже три раза за тобой приходила.

— За мной?

— За тобой, за тобой, они ждут тебя к обеду. Я сдаю тебя на недельку внаем.

— Чего-чего?

— А то, что пришла телеграмма от моего племянника из Надьварада, на той неделе у него помолвка, он берет в жены дочку какого-то генерала-валаха, но с условием, что обвенчаю их я. Сейчас за мной заедет барон, и мы поедем в город за паспортами. Через недельку буду дома, если, конечно, валахи не заберут меня к себе в армейские епископы, а ты до тех пор будешь столоваться на почте.

Приличия ради я немного поломался, но тут за углом возникла воздушная фигурка Андялки. Она держала над головой огромный лопух в виде зонтика, как это обычно делают девочки, и помахала мне этим лопухом, чтобы я поторапливался.

Так я вновь примирился с деревней.

Жаль, что Овидий в «Метаморфозах» не указал имени цирюльника царя Мидаса[127], который, надо полагать, по-человечески был куда симпатичнее, нежели сам ослоухий король. Я, во всяком случае, прекрасно его понимаю, особенно с тех пор, как вступил на поприще романистики, и если бы знал его имя, непременно добился, чтобы его выловили из Леты и сделали покровителем всех писателей. (Евангелист Лука с волом, заглядывающим в письмена, не годится для этой роли с тех пор, как упразднили цензуру.)

В отличие от него, легендарный цирюльник, выкопавший ямку, дабы поверить хоть ей томившую его тайну, настолько по-человечески понятен, что никогда не выйдет из моды, во всяком случае, пока не переведутся начинающие писатели, готовые за неимением самоотверженных слушателей выкрикивать свои стихи в ямку. Разумеется, в роли начинающего писателя может выступить и восьмидесятилетний академик, а в роли стихов — докторская диссертация. Я знал одного пожилого господина, скромнейшего человека на свете, который после двадцати лет изысканий написал главный труд своей жизни — книгу на шестнадцати страницах о параметрическом анализе коэффициентов ортогональных субституций. Прежде чем сдать ее в типографию, он созвал все свое семейство, сыновей, дочерей, зятьев, невесток и внуков, и после краткого вступления принялся зачитывать им рукопись. Сыновья, дочери, зятья, невестки и внуки один за другим удирали из комнаты, пока не остался наконец только самый маленький внук, не умевший ходить. Это не смутило старика, и он дочитал свой труд младенцу, хотя, будучи человеком весьма интеллигентным, хорошо понимал, что ведет себя глупо — тем не менее желание поделиться взяло верх. Гораздо лучше устроился мой приятель филолог, работавший ежедневно в течение многих лет с девяти часов вечера до двух часов ночи над проблемой исторического развития индогерманских гуттуральных звуков. В два часа ночи он будил жену и зачитывал ей ежедневную порцию. До десятой главы жена терпела, а потом бросила мужа и ушла в монастырь. Но филологи — люди умные: мой приятель, которому предстояло написать еще десять глав, не успокоился до тех пор, пока не нашел некую старую деву, страдающую бессонницей. Они поженились, и супружеская жизнь этой пары по сей день безоблачна, так как основана на взаимной благодарности. Муж благодарен жене за то, что смог закончить книгу, после чего и был избран почетным членом Бенаресской академии, а жена благодарна мужу за то, что к моменту завершения книги полностью излечилась от бессонницы. К сожалению, есть некоторый процент случаев со смертельным исходом; чаще всего это происходит, когда поэты в припадке декламационного бешенства коварно нападают на самых простодушных людей. Одного эпика, к примеру, застольная компания едва не убила пивными бутылками за то, что он контрабандой протащил в свой секретарский доклад одну из песен своего неизданного эпоса. Или еще: один сочинитель сонетов, человек весьма кроткий, кончил жизнь в тюрьме, потому что однажды воткнул в жену ножницы: ей вздумалось прогнать из комнаты кошку как раз в тот момент, когда предстояло прозвучать наиболее звонкой рифме.

Что же касается меня, то, оглядываясь на свое поэтическое прошлое, я не нахожу в нем ничего такого, что можно было подвести под эту категорию. В молодые годы временами приходилось бороться с искушением почитать стихи какой-нибудь кассирше, от этого меня удерживала отчасти природная застенчивость, а отчасти — нежелание разочароваться в собственных творениях. Все, что я писал, было мне мило лишь до тех пор, пока я оставался со своим творением один на один. Когда оно было готово, чистое и спеленутое, я взирал на него с родительской нежностью. Прочитав его вслух самому себе, я сразу же начинал испытывать к своему детищу некоторую неприязнь. Я замечал, что глаза у него косят, нос пуговкой, ноги хромают; что там, где положено плакать, оно мяучит, там, где нужно смеяться, — сопит. Но вот оно появлялось в печати — и тут уж я решительно его ненавидел, не находя в нем ничего общего с собою. Поэтому я не держу дома своих поэтических сборников, и поэтому я в любом случае рано или поздно оставил бы лирику, даже если бы годы не изменили моего душевного настроя, развеяв романтический туман и сконденсировав его до трезвого реализма.