Дочь четырех отцов - [54]

Я предполагал, что экспозиция займет примерно, треть книги: именно столько места требуется для того, чтобы подробно охарактеризовать действующих лиц, после чего истории надлежало развиваться в балладном стиле с напором падающей воды. Я едва мог дождаться, пока доберусь до этого места, ибо эпическая дотошность — не в моем духе; я понял это довольно быстро и все же допустил в творческом экстазе ошибку, исправление которой стоило мне десяти дней.

После долгих колебаний я принял решение писать роман от первого лица. Сколько бы ни порочили критики пресловутый «Ich-Roman»[117], он все же остается самой удобной формой изложения, если, конечно, уметь с нею обращаться. Писателю значительно проще самому влезть в собственное произведение и оттуда перемигиваться с публикой. Примерно до семидесятой страницы все шло великолепно, и тут мне пришло в голову, что в моем милом, естественном тоне есть нечто не совсем естественное. Если героя в конце романа утопят в Тисе, то каким же образом, скажите на милость, он умудрится сам поведать историю собственной гибели? Правда, публика обладает благословенной способностью верить чему угодно, но вот этому она нипочем не поверит. И уж во всяком случае, не поверит мне как начинающему романисту, не могу же разом превратиться в старого, почтенного сочинителя, которому дозволено все, поскольку его так или иначе никто не читает.

Ничего не оставалось, как начать все с начала, меняя первое лицо на третье. Сперва шло довольно туго, но постепенно я пришел к выводу, что эта форма больше соответствует моей индивидуальности. «Ich-Roman» требует души, сердца, чувства, словом, качеств низшего порядка, которых и у Пала Эркеня было хоть отбавляй. Но теперь все это позади, теперь я взираю на мир сверху, из слухового окошка, пребывая в состоянии passi-bilitée[118], с трезвой головой и хладным сердцем. Надо полагать, лирические романы в форме дневников потому и вышли из моды, что все мы сильно поумнели — не только читатели, но и писатели — и больше не хотим смотреть на мир сквозь призму чувства. Если же кому придет охота, пусть пишет сказки для «Эн уйшагом»[119], а романы предоставит писать трезвым и объективным реалистам вроде меня.

Между прочим, слуховое окно — здесь не столько метафора, сколько все та же объективная реальность. Я обнаружил, что из чердачного окна виден и курганник; и садик при почте. На Семи холмах мало чего можно было разглядеть: поденщиков моих не было видно вовсе, только дым поднимался клубами. Видя дым, я по крайней мере мог с уверенностью сказать, что все трое венгров на месте и заняты тем, что жарят ворованную кукурузу. Строгого режима они не соблюдали: жертвенным дымком тянуло как до, так и после обеда. В почтовом садике можно было увидеть куда больше, но, к сожалению, лишь рано утром. В эту пору Андялка поливала цветы — босая, в блузке без рукавов и подоткнутой юбке, со скрученными в узел волосами. Никогда мне не приходилось видеть, чтобы вербены и петунии так стелились по земле, как в этом саду. Я полагаю, они стелились так низко потому, что хотели коснуться ее ног. Мне был по душе розовый и темно-синий шпорник, потому что на его фоне ножки Андялки выделялись своей белизной, а вот на белые левкои я злился: они были того же цвета. Старого кактуса-борщевика я считал своим другом, потому что он цеплялся за ее юбку всякий раз, когда она проходила мимо. Как-то я сказал ей, что будь моя воля, я посадил бы у нее в садике сплошные кактусы.

— Вот хорошо-то, — рассмеялась она, — не пришлось бы столько поливать. Кактусы можно поить гораздо реже, чем шпорник.

— Нет, тогда лучше засадить все шпорником.

— Почему? — она взглянула на меня с недоумением. — Что вам за радость от того, что я таскаю эту тяжелую лейку? Поглядите, как у меня стерты ладони.

Разумеется, мне ничего не оставалось, как поцеловать эти ладошки. Как бишь говорила та красавица? Пусть поцелуи живут в ладошке, как в гнездышке, вдруг да вылупятся…

Днем я раз по сто наведывался на чердак, но Андялка среди бела дня показывалась крайне редко. Можно было увидеть разве что господина Бенкоци, торчавшего у ограды. Однажды я застукал его, когда он пытался стянуть синюю ипомею с белой бахромой. Меня подмывало закричать: «эй, воришка, я все вижу», но в таком случае выяснилось бы, что я и сам подглядываю. Поэтому я ограничился тем, что мысленно пожелал ему застрять в прутьях ограды.

Но вот однажды молодого господина постигло кое-что похуже моего проклятия. В тот раз он тянулся за турецкой гвоздикой — держу пари, он не знает, как она называется по-латыни, хотя изучал латынь совсем недавно, — и дотянулся как раз в тот момент, когда в саду появилась госпожа Полинг. По-видимому, она вышла за огурцами: в руках у нее были нож и корзина.

Тут я убедился, что сей бравый молодец, в сущности, большой трус. Видит бог, госпожи Полинг совсем не следует бояться, я, к примеру, охотно беседую с ней, когда Андялка почему-либо задерживается, однако господин Бенкоци пришел в ужас, было видно, что он не прочь сделать ноги. Но — поздно, госпожа Полинг заметила цветочного воришку, направилась в его сторону и окликнула его. Мне не было слышно, о чем они говорили, но я видел, что госпожа Полинг размахивает руками, а в руках у нее — нож. Странно, однако, вот что: как могла эта милая, всегда любезная женщина до такой степени разъяриться из-за какой-то турецкой гвоздики? Ведь когда я бываю у них, она частенько напутствует Андялку: «Идите, доченька, в сад. Собери господину председателю красивый букет». А теперь вот, извольте видеть, нападает на господина Бенкоци с ножом. Что за дикая, однако, манера воровать цветы! (Сегодняшняя добыча едва ли пополнит его гербарий.) Нет, что ни говори, наглость этого юнца не имеет пределов: он еще смеет спорить! Правда, под конец он совсем сник и принялся о чем-то просить, а перед тем как убраться, с мольбой протянул к госпоже Полинг руки. Наверняка заклинал не позорить его перед Андялкой.