Дочь четырех отцов - [38]

Я смотрел на девушку, она — на меня, но мне показалось, что видит она кого-то другого, за моей спиной. Я обернулся: в дверях стоял юноша, этот, как бишь его? Ах да, господин Бенкоци. Внутрь он не вошел, ему ведь запретили, и ограничился тем, что опустил письмо в ящик.

«До свидания, мадемуазель», — послышалось под стук крышки.

Некоторое время девушка смотрела на меня довольно бессмысленно, но потом встрепенулась и вспомнила, кто я такой.

— Не угодно ли получить деньги, господин председатель?

Сорок семь крон можно не пересчитывать, но «расписка в получении» — та же, что на сорок семь миллионов. Нужно расписаться в книге доставки и на бланке перевода. Причем, когда за рукой твоей следит незнакомая женщина, писать следует аккуратно. Для каллиграфии, в свою очередь, необходимы хорошие перья, но хороших перьев не найдешь ни в одной венгерской конторе. Думается, последним приличным пером в истории нашего отечества было то, которым король подписал коронационную присягу. (Из чего следует вывод: в конторах и в самом деле нельзя держать хороших перьев.)

Чтобы обуздать расшалившееся перо, потребовалось время. Мадемуазель Андялка между тем кликнула почтальона дядюшку Габора, поливавшего георгины, и попросила: «Упакуйте, пожалуйста, дядюшка Габор». Речь шла о том, чтобы вытряхнуть из ящика и упаковать в мешок все письма, брошенные со вчерашнего утра.

Для однодневной почты хватило бы крошечного мешочка: переписка не пользуется в этом обществе особой популярностью. Вся почта состояла из одного-единственного письма, дядюшка Габор перед моим носом протянул его барышне.

— Извольте поставить штемпель, а то у меня руки грязные.

След пятерни уже красовался на конверте, причем такой здоровый, словно рука дядюшки Габора состояла из одних только больших пальцев. Не знаю, как отнесется к этому «ее Благородие госпожа Бимбике Коня», чье имя было выведено рукой, явно дрожавшей в лирическом порыве. Отправитель отнюдь не стремился остаться неизвестным, напротив, он как будто похвалялся перепиской с госпожой Бимбике Коня. Вместо того чтобы написать свое имя на обратной стороне конверта, как делают порядочные люди, он представился на лицевой стороне: «отправитель: Элемер Бенкоци».

Мадемуазель Андялка взяла письмо в руки, и личико ее исказила гримаса отвращения, губки презрительно оттопырились, как будто она хорошо знала, что там, внутри. Штемпель она обрушила с такой яростью, словно хотела поразить письмо насмерть. Однако, когда я наконец смог откланяться, девушка улыбнулась и протянула мне руку непринужденным, естественным жестом. Рукопожатие не оставляло ни малейших сомнений в том, что Андялка воспитывалась в Sacre Coeur[94]: только там можно выучиться такому безыскусному изяществу.

Н-да, ничего общего с рукопожатием Марты Петуха, который вцепился в меня и оттащил в сторонку, как только я пришел к кургану. Большие мозолистые пальцы схватили мою руку мертвой хваткой.

— Слышьте-ка, — сказал он, сверля меня пронзительным взором, — что, кум Бибок правду говорит?

— А что же такое говорит кум Бибок?

— А то он говорит, что вас сюда Рудоль[95] прислал, и ищете вы те ружжа, что невесть когда запрятали. Так что ж, коли отыщете, так наново войну затеете?

— Какой такой Рудоль?

— Так-таки не знаете, — подмигнул старик, — кто ж как не сынок Ференца Йошки, его ишшо Рочильд из-за дочки сгноить хотел.

— Так вы, стало быть, в солдаты к нему хотите?

Старик заметно перепугался. Он решил, что я не сходя с места запишу его в солдаты, и в голосе его зазвучали униженные нотки:

— Да какой там, не гожусь я больше для энтого дела, годы мои не те, да и грудной хворобой маюсь, сухотка называется. А вот ружжо для Рудоля имеется, тут оно, при мне, пойдемте-ка покажу.

Он поманил меня к подножию холма и вытащил из камыша карабин времен дворянских восстаний, во всяком случае, мне так показалось, впрочем, утверждать не берусь: приклад совсем сгнил, а железо проела ржавчина.

— Эта штука, должно быть, долго лежала в воде, — сказал я, чтобы сказать что-нибудь.

— Могет быть, его ведь в колодце нашли; я так понимаю, что тем он дороже. Я б уступил его Рудолю сотен за пять, а вам из них — сотня, за труды.

— Этот хлам, дядюшка, задаром никому не нужен. Попадись он вам на дороге, видит бог, не подняли бы.

— Ну нет, энто вы зря. Нимца из ево стрелять можно, вот только ружейнику отдать поправить.

Рискуя потерять престиж, я все же вынужден был признаться, что не имею к Рудолю ни малейшего отношения. И вообще Рудоля давно похоронили, а если б он и был жив, то вряд ли нуждался бы в ружьях, так как был бы глубоким стариком.

— Что ж, коли вы говорите, значится, так оно и есть, только вот неправда это, сударь.

— Что неправда? Что он умер?

— Во-во, она самая неправда и есть.

— Да почему же?

— А потому, что ежели б он помер, то не затеял бы войны в четырнадцатом годе.

Я не нашелся, что возразить: почему, собственно говоря, разнообразные «синие», «красные» и «белые книги»[96] должны убедить Марту Петуха, если они меня самого не убеждают? Старик, таким образом, одержал надо мной блестящую победу, однако его вера в нравственный порядок вещей, по-видимому, пошатнулась: некоторое время он с сожалением рассматривал карабин, но в конце концов все же зашвырнул его в болото. Если Рудолю в один прекрасный день не хватит ружей, чтобы стрелять «нимца», пусть пеняет на себя!