Дочь четырех отцов - [17]

К счастью, до вечерни было еще далеко. Господа священники стали собираться по домам, но я услышал, что мой поп задерживается, поскольку заказал извозчика только к одиннадцати.

Я не имею привычки напрашиваться на знакомство, причиной тому не высокомерие, а застенчивость. Однако необходимость прибавила мне отваги, я подошел к честной компании и представился деревенскому священнику как член клубного правления. «Ежели вам угодно остаться, то я, с вашего позволения, пересяду за ваш столик, чтобы было веселее».

— А я, господин учитель, поп в квадрате, — гость поклонился мне, приветливо улыбаясь.

Лицо у него было умное и красивое, чеканный профиль напоминал бронзовые монеты императора Марка Аврелия. Ни в голосе его, ни в манерах не было никакого особого святошества. Он вполне сошел бы за аббата, вот разве что нос придавал ему некоторый венгерский колорит. И вообще — он производил впечатление очень симпатичного человека, но никак не попа в квадрате, в отличие от иных пузатых деревенских священников, особенно когда на них сутана.

Надо полагать, он заметил мое недоумение, потому что поспешил объясниться:

— Я потому поп в квадрате, что фамилия моя — тоже Поп: Фидель Поп.

Я боялся, как бы господа законоучители не заговорили о романе, но, к счастью, они очень скоро откланялись с извинениями: им предстоял трудный день, начинались экзамены на аттестат зрелости, а директор Хонигбон запросто может учинить какую-нибудь неприятность. Когда он трезв, тогда все в порядке — он задает только один вопрос: что пили древние римляне? А вот в подпитии становится совершенно непредсказуем. Есть опасение, что завтра будет именно так, потому что сегодня он присутствует на партийном ужине и уж наверняка выпьет там не меньше, чем древние римляне.

Когда мы остались вдвоем, патер Фидель велел принести еще один бокал, наполнил его и чокнулся со мной:

— Ваше здоровье, дорогой господин учитель!

— Ваше здоровье, сударь, — ответил я, — но я не учитель.

— Не-е-ет? — поп удивился и задумался на минуту. — Ну так твое здоровье, привет.

— Будь здоров.

— Что-то есть в тебе учительское. — Он поставил опорожненный бокал на столик. — Может, ты раньше преподавал?

— Я собирался стать учителем.

— Ах, вот оно что, знаешь, учительство ведь накладывает неизгладимый отпечаток, вроде как церковный сан.

Я поведал ему о своем благородном ремесле (разумеется, умолчав при этом о литературе). Инициативу проявлять не пришлось, поп спросил сам:

— А к нам чего не заглянешь? У нас ведь тоже можно предков поискать.

— Времени все не хватает, — я старался говорить как можно равнодушнее, чувствуя при этом, что лицо у меня горит все сильнее. (Я не умею врать, не краснея; очевидно, это наследие филологического периода моей жизни.) — Собственно, вопрос в том, есть ли у вас курганы?

— Более чем достаточно. Прямо на въезде в деревню — Семь холмов, в каждом можно найти по вождю. Что не помешало бы нашей бедной стране, а то у нее вождей нехватка.

Лучшего нельзя было пожелать. Мне бы хватило и Арпада, ну а семь вождей — совсем хорошо.

Мы условились обо всем в пять минут. На той неделе поп пришлет за мною бричку, а до тех пор я должен привести в норму желудок, потому что это для деревенской жизни необходимо, а все остальное — не моя забота.

— А жизнь свою застраховать стоит? — коварно пошутил я на прощание.

— Зачем? Хочешь, чтобы тебя захоронили в качестве восьмого вождя?

— Помнится, у вас горожан не особенно жалуют, Не у вас ли нашли повешенным некоего художника по имени Турбок?

— Ах, дело Турбока! Как же, у нас, скоро семь лет тому. Чепуха. Если у человека здоровый желудок, если он умеет пить, переносит табачный дым и знает толк в фербли[46], тогда он может ничего не бояться: таких у нас очень даже уважают.

— Боюсь, что мне не хватит квалификации. Что до курения — тут я корифей. А вот желудком маюсь постоянно, о картах же знаю лишь одно: что изобрел их метр Жакман Гренгоннёр[47] для увеселения французского короля Карла Безумного, впрочем, кажется, новейшие исследования это опровергли; что же касается выпивки, то я по сей день смыслю в этом ровно столько, сколько Ной до того, как изведал силу вина[48].

— У нас всему научишься, дружок. Этому научиться нетрудно, куда проще, чем копать. Поверь мне, бедняга Турбок был бы жив до сих пор, если бы учился пить, а не пахать.

— Скажи, — поинтересовался я на прощание, — а как он, собственно говоря, к вам попал, этот Турбок?

— У нас в церкви есть старая картина — Святой Рох; люди говорят: Рох Безголовый. Голова у него в свое время, конечно, была, но картину столетиями коптили свечи, и вот какой-то из моих предшественников решил помочь делу скребком и соскреб бедняге голову вместе с копотью — так вот и получился Рох Безголовый. Мне всегда было стыдно читать под ним литанию, но приход у меня бедный, тут мудрено что-нибудь обновить. Святой Иосиф был в таком же состоянии, но того подправили: среди прихожан много Йожефов, они накопили денег. А Рох давно уж не в моде, не упомню, окрестил ли я за последние тридцать лет хотя бы трех Рохов, значит, на пожертвования рассчитывать не приходится. И вот однажды является ко мне старый крестьянин по прозванию Рох Доминус Черный и предлагает пятьсот крон, чтобы привести картину в порядок. Старика как-то застукали на воровстве и посадили на шесть месяцев, тогда он дал обет: если добрый боженька приведет ему вернуться домой, он установит новую купель. Но купель обошлась бы ему в тысячу крон, а поскольку из шести месяцев он отсидел всего три, то сторговался с добрым боженькой на голове Святого Роха. Турбок в это время как раз писал портрет канижского барона, я навестил его, мы сговорились — так он и попал к нам.