Дочь часовых дел мастера - [139]

– Твоему дому, – прошептала я.

– Теперь и твоему тоже. Мы повесим там твои часы, и они будут отсчитывать дни, недели, месяцы до нашего возвращения. Вообще-то, – тут он улыбнулся, – я думал, не пригласить ли нам остальных в Берчвуд – пусть погостят до нашего отъезда в Америку. Что скажешь?

Что я могла сказать? Конечно же «да».

В дверь постучали, и тут уже «да» крикнул Эдвард.

Это оказалась его младшая сестренка, Люси; она быстро обвела взглядом комнату, заметив и новую сумку у него на плече, и оберточную бумагу на полу, и часы у меня на коленях. Все, кроме билетов: Эдвард успел их спрятать, не знаю когда.

Я еще раньше замечала, как она смотрит, эта сестренка Эдварда. Словно все время наблюдает, примечает, сравнивает. Некоторым это действовало на нервы – например, Клэр, вторая сестра Эдварда, предпочитала заниматься чем угодно, лишь бы не проводить время с Люси, – но мне она напоминала Лили Миллингтон, я имею в виду, настоящую Лили: та была так же умна, и это меня подкупало. Эдвард обожал младшую сестренку и вечно подкармливал ее жадный до знаний ум новыми и новыми книгами.

– Послушай, Люси, – с улыбкой начал он, – что скажешь, если я предложу тебе провести лето в деревне? В доме у реки? И кто знает, может, там даже найдется маленькая лодочка?

– В… том самом?

Ее лицо вспыхнуло радостью, и в ту же секунду она метнула на меня тревожный взгляд. От меня не укрылась интонация, с которой она произнесла «том самом», словно за этими словами крылась тайна.

Эдвард ответил, смеясь:

– В том самом.

– Но вдруг матушка?..

– О ней не беспокойся. Я все возьму на себя.

И тут Люси улыбнулась ему так счастливо, что это мгновенно изменило ее не очень привлекательные черты.

Я помню все.

Время больше не слепит меня; мое ощущение его хода не знает границ. Прошлое, настоящее, будущее – для меня все едино. Я научилась замедлять воспоминания. В любой миг я могу заново пережить все, что произошло со мной.

Все, кроме летних месяцев 1862 года. Они спешат, как бы я ни старалась притормозить их бег, несутся, словно монета, пущенная с горы, набирают обороты, приближаясь к неумолимому концу.

В тот вечер, когда Эдвард впервые рассказал мне о Ночи Преследования, на деревьях в Хэмпстеде едва набухали почки. Ветви были почти по-зимнему голыми, а небо – низким и серым; и все же с его последними словами для нас началось лето в Берчвуд-Мэнор.

Часть третья Лето в Берчвуд-Мэнор

Глава 24

Лето 1862 года

Люси путешествовала по железной дороге впервые, и после того, как поезд покинул вокзал, она с полчаса сидела очень тихо, пытаясь понять, влияет ли скорость на работу ее внутренних органов. Эдвард расхохотался, когда Люси спросила, не испытывает ли он беспокойства из-за этого, и она притворилась, будто задала вопрос в шутку.

– Тому, что внутри нас, вреда от железной дороги не будет, – сказал он, взял ее руку и крепко пожал. – Меня тревожит то, что она делает с деревней.

– Хорошо, что Фанни тебя не слышит.

Это была Клэр, любившая подслушивать. Эдвард нахмурился, но не ответил. Роль, которую отец Фанни сыграл в распространении железных дорог по всей Британии, смущала Эдварда, считавшего, что природу следует ценить саму по себе, а не за ресурсы, пригодные к эксплуатации. Не самая удобная точка зрения для человека, который – как не уставал подчеркивать Торстон Холмс – собирался жениться на деньгах, заработанных благодаря железной дороге. Друг матери, мистер Джон Рёскин, высказывался еще категоричнее: он считал, что проникновение железной дороги в удаленные от цивилизации уголки планеты – большая ошибка человечества. «Дураку всегда хочется сократить пространство и время, – объявил он на днях, покидая их дом в Хэмпстеде. – Мудрец желает удлинения и того и другого».

Но постепенно Люси забыла и о своих внутренних органах, и о порче природы, захваченная волшебством происходящего. В какой-то момент на параллельном пути появился другой поезд, шедший в одном направлении с нашим, и когда Люси, повернув голову, заглянула в вагон напротив, ей показалось, будто он не движется. В купе сидел мужчина, он тоже повернул голову, их взгляды встретились, и Люси тут же задумалась о времени, движении и скорости и даже стала представлять себе, что было бы, если бы поезда стояли, а земля под ними вращалась, как большой волчок. Все, что она знала о законах механики, отодвинулось куда-то далеко-далеко, и ее мозг взорвался новыми, неожиданными возможностями.

Ей захотелось немедленно поделиться с кем-нибудь своими идеями, но при взгляде на Феликса и Адель Бернард, сидевших по другую сторону стола, воодушевление тут же покинуло ее. Люси немного знала Адель – та еще до замужества бывала у них в доме и позировала Эдварду. Он написал с нее четыре картины и некоторое время был даже увлечен ею. А недавно она сама решила заняться фотографией. На вокзале Паддингтон у них с Феликсом вышла размолвка, и теперь Адель сидела, уткнувшись в «Инглиш уименз джорнэл», а он столь же увлеченно исследовал новый фотоаппарат.

По ту сторону прохода Клэр строила глазки Торстону – главное ее занятие с тех пор, как он попросил ее позировать для новой картины. Все находили, что Торстон очень красив, но Люси, глядя, как он выбрасывает при ходьбе ноги с мощными ляжками, вспоминала отцовских призовых лошадей. Сейчас он смотрел не на Клэр, а на Эдварда и его нынешнюю натурщицу, Лили Миллингтон. Люси проследила за его взглядом. И сразу поняла, почему он так на них засмотрелся. Они сидели бок о бок с таким видом, словно были в вагоне одни, и Люси тоже залюбовалась ими.